Синдром настасьи филипповны наталья миронова читать

— На это я могу ответить, — поспешно вмешался Даня. Ему не хотелось, чтобы чужие ему, посторонние люди знали слишком много. В эту минуту все здесь казались ему чужими и посторонними. — Мы поехали за город кататься, остановились заправиться, и тут подвалили три каких-то урода на «шестерке». Начали приставать. Я бы с ними справился, но сумел достать только одного. Юля уложила двоих, я и моргнуть не успел. Мне кажется, она вспомнила тот случай в школе. Тогда, в школе, они не дали ей шанса обороняться. И тут она дралась как будто не с этими, не только с этими, — уточнил Даня, — а и с теми тоже.

— Очень может быть, — согласилась его бабушка. — Тех судили, они сидели в железной клетке, там тоже была дистанция, а тут вдруг представилась возможность поквитаться в непосредственном контакте.

— На том суде, — мрачно заговорила Элла, — впечатление было такое, будто это она сидит в железной клетке, будто это ее судят. Адвокаты поплясали на ее костях от души. Уверяли, что она вела себя вызывающе, что это она спровоцировала бедных мальчиков… Договорились до того, что у нее внешность, провоцирующая сама по себе, даже помимо ее воли! Как будто моя девочка должна была носить паранджу!

— Что ж, она ударилась в противоположную крайность, — вздохнула Софья Михайловна.

— Простите, — Элла поднялась с кресла, — я никому не позволю осуждать мою дочь.

Нина тотчас проворно вскочила и насильно усадила ее.

— Господь с вами, Элла Абрамовна, никто ее не осуждает! Мы все понимаем.

— Нет, не думаю, — устало покачала головой Элла. — Юля действительно всегда поступала всем наперекор… Даже во вред себе.

— Мне кажется, я очень хорошо это понимаю, — неожиданно вступила в разговор Вера Нелюбина. — Не знаю, есть ли в психологии такой термин, — повернулась она к Софье Михайловне, — но я бы сказала, это «синдром Настасьи Филипповны». Ее в детстве лишили невинности, а потом сделали вид, что так и надо, ничего страшного не произошло. Ну случилось и случилось, надо это как-то пережить. Перетерпеть. Смириться. А она не желает мириться и делать вид, будто ничего не было. И ведь все кругом благородные, все жениться хотят. И князь, и Рогожин, и Ганя Иволгин… Да чуть ли не сам Тоцкий! Пожениться и жить счастливо. А она не может жить счастливо. Это значит предать все, что с ней было, все ее страдания, все воспоминания. Все, что она собой представляет. Для нее жить счастливо — значит умереть. Она похожа… Никита, как это называется, когда на палубе корабля пушка плохо закреплена?

— Loose cannon, — подсказал Никита. — Оторвавшееся орудие. К человеку это тоже применимо.

— Да, я это и имела в виду, но мне больше нравится образ артиллерийского орудия. В разгар шторма оно хаотично скользит по палубе, проламывает бреши в обшивке и может зашибить любого, кто попадется.

Элла подалась вперед, жадно ловя каждое слово. Это был разговор на понятном ей языке. Она вспомнила короткий роман Виктора Гюго «Девяносто третий год», где была описана такая ситуация.

— Вы считаете мою дочь оторвавшимся орудием? — спросила она.

— Я не знаю, — смутилась Вера, — я незнакома с вашей дочерью, но, судя по тому, что вы о ней рассказали, да, она похожа на Настасью Филипповну: слепо причиняет боль, не разбирая, кто друг, а кто враг. То есть у нее все враги. Каждый, кто пытается ее спасти, разлучить с прошлым, уже виноват.

— Настасья Филипповна напоролась на нож, — напомнила Элла.

— Боже упаси! Нам надо подумать, как оградить от этого Юлю! — воскликнула Нина, прижимая к себе жалобно скулящего пса.

— Как? — с угрюмой безнадежностью спросил Даня. — Она никого не слушает. Мы не можем силой вытащить ее из этого чертова клуба, иначе она назло придумает еще что-нибудь пострашней. Значит, остается сидеть и ждать, пока ей самой не надоест. А тем временем разные козлы будут глазеть на нее, пока она раздевается.

— Стоп! — скомандовал Никита. — Насколько я понимаю, ты пропадаешь там каждую ночь до закрытия. Я прав?

— Я должен следить, чтобы с ней ничего не случилось, — тут же заупрямился Даня. — Чтобы к ней никто не приставал.

— Ну на этот счет у них есть крутая охрана, — возразил Никита.

— А ты откуда знаешь, что у них там за охрана? — подозрительно покосилась на него Нина. — Ты что, завсегдатай?

— Конечно, нет! — В глубине души Никита был страшно польщен, что она его ревнует. — Пару раз приходилось бывать с партнерами. Еще до нашего знакомства.

— Я никому не доверяю, — упрямо сказал Даня. — Я должен сам.

— И вот тут, — вмешалась его бабушка, — ты попадаешь в ловушку. — Ты сидишь среди публики? Значит, в глазах Юли ты такой же козел, как все, кто приходит на нее поглазеть.

Впервые за все время Даня растерялся:

— А что же делать?

— Мой тебе совет, — предложил Никита, — жди ее на стоянке. Ты же можешь приезжать к самому закрытию. Убедился, что она благополучно вышла, и домой. Досыпать. А в зал не ходи, Софья Михайловна права.

Дане эта идея не нравилась, но пришлось смириться.

— И сколько же это будет продолжаться? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Охота пуще неволи, — пожал плечами Никита.

— Ты бы тоже ходил на моем месте! — запальчиво крикнул Даня.

— Не ссорьтесь, — сказала Элла. — Юля мне говорила, что она уже «на грани»: там выступают девочки младше ее. Ее скоро уволят.

— Ладно, — вздохнул Даня. — Буду ждать ее на стоянке. Прости меня, — повернулся он к Нине. — Это я часы разбил.

— Да черт с ними, с часами, — отмахнулась Нина. — Новые купим. Ты не падай духом, Даня. Все будет хорошо. Юля — добрая девочка. Она образумится.

— Знать бы только, когда? — проворчал Даня.

Ответа не знал никто.

На этом «военный совет в Филях» закончился. Переломив себя, Даня поблагодарил всех.

— Возьми мою машину, — велел ему Никита, — отвези домой бабушку и Эллу Абрамовну. А потом возвращайся за своей таратайкой.

— Я могу отвезти кого-нибудь, — предложила Вера. — Я на машине.

— Ничего, ему полезно прокатиться, — возразил Никита.

Даня сделал, как было велено: усадил в Никитин просторный «Вольво» Эллу и бабушку. Сперва он заехал на Сивцев Вражек.

— Извини, ба, — сказал он, высаживая бабушку из машины. — Я тебе нахамил…

— Ничего, — весело отозвалась она, — я давно уже ждала, когда же наконец ты начнешь мне хамить? Уж больно ты у меня благонравный. — Она повернулась к Элле. — Не отчаивайтесь. Может, у нас с вами еще будут общие внуки-правнуки.

Элла грустно улыбнулась в ответ.

Даня дождался, пока бабушка не скроется в подъезде, и повез ее в Беляево.

— А где сейчас Юля? — поинтересовался он.

Гораздо больше ей понравился рассказ про бездомного мальчика Гавроша, погибшего на баррикадах. Ей и гибель показалась не такой уж страшной, и голод, который был ей хорошо знаком, зато как интересно было бы жить на улице, самостоятельно добывать себе пропитание, ночевать в брюхе деревянного слона, а главное, никого не бояться! Учительница объяснила ей, что это лишь адаптированный отрывок из большого романа, который она прочтет, когда станет старше. А пока она запомнила имя автора, простое и незамысловатое: Виктор Гюго. Майя Исааковна сказала, что это один из величайших писателей Франции. Темнокожая девочка послушно кивнула. Величайший или нет, для нее важнее было другое: чтение оказалось куда более увлекательным занятием, чем кино. Книжки давали пищу воображению. Она живо представляла себе Париж глазами маленького Гавроша: темные, полные опасностей улицы, мокрые булыжные мостовые, как на той площади, где стоял Мавзолей…

Потом они прочитали еще одну адаптированную книжку, и тоже про сирот: «Без семьи» Гектора Мало. Почему-то все или почти все, что они с Майей Исааковной читали, оказывалось написанным как будто специально для нее. А в седьмом классе Майя Исааковна принесла книжку рассказов другого французского писателя, и эти рассказы произвели в душе темнокожей девочки коренной поворот. Позднее, когда она вспоминала свои детские годы, ей казалось, что не было в ее жизни ничего более важного, чем встреча с цыганами и эта тоненькая книжка рассказов. Имя писателя тоже походило на белые кучевые облака, и девочка повторяла это имя с упоением, выписывала его с виньетками на полях старых тетрадей: Ги де Мопассан.

В книжке был рассказ про моряка, который оставил флот и вернулся из Марселя в деревню к родителям с темнокожей невестой. Родители спросили его, сильно ли ее кожа пачкает белье. Темнокожая девочка сразу вспомнила, как ее дразнили грязнулей, как в дошкольной группе, совсем еще малышкой, она отчаянно мылась по десять раз в день, но все равно никто не верил, что она не грязная. Потом родители моряка вроде бы освоились с его невестой. Девушка оказалась и работящей, и хозяйственной, и рассудительной. Но когда дошло до дела, они все равно запретили сыну на ней жениться. А все почему? Да потому, что уж больно непривычно было на нее смотреть с ее черной кожей. И он не женился, отправил свою любимую невесту обратно в портовый город Марсель.

Этот рассказ преподнес темнокожей девочке урок, который она запомнила на всю жизнь. Она злилась на этого глупого моряка даже больше, чем на его родителей. Ну почему, почему он предал свою любовь? «Зачем он их послушал?» – спрашивала она у Майи Исааковны, чувствуя, как у нее сами собой стискиваются кулаки от злости. Майя Исааковна пыталась ей объяснить, что, если бы он женился против воли родителей, они могли лишить его наследства. Не завещать ему свой земельный надел. Темнокожей девочке потеря земельного надела казалась не таким уж страшным горем, но учительница лишь покачала головой и сказала, что она еще маленькая: вырастет – поймет.

В книге было много других прекрасных рассказов, только все с печальным концом. Один из них был о том, как бедная молодая женщина взяла у богатой подруги бриллиантовое ожерелье на один вечер и потеряла его. На следующий день она, заняв денег где только могла, купила в ювелирном магазине очень похожее ожерелье и отдала его подруге, а потом всю жизнь работала как каторжная, чтобы расплатиться с долгами. Много лет спустя они снова встретились. Богатая женщина ужаснулась тому, как плохо она выглядит, и бедняжка рассказала ей правду. А богатая подруга призналась, что ее бриллианты были фальшивыми: все мучения бедной женщины оказались напрасными. Они долго стояли на бульваре и плакали. И темнокожая девочка плакала над их горем.

Глубинный смысл этого рассказа она поняла много позже, но фабула оказалась ей близка. В детдоме вечно все менялись чем-нибудь: два куска хлеба на лишний кусок сахара. Или, например, бутерброд со сгущенкой на дежурство по уборке мест общего пользования. И попробуй не отработай, если взял бутерброд! Только в детдоме не было ничего фальшивого. А может, и наоборот: не было ничего настоящего. Она в эти «менки», как говорили дети, никогда не вступала: знала, что обманут, да еще и посмеются над ней.

Но самое сильное впечатление на нее произвел рассказ «Веревочка». Рассказ о том, как зажиточный и прижимистый крестьянин приехал на ярмарку и увидел валявшийся на дороге кусок шпагата. Он решил, что все в хозяйстве пригодится, и подобрал бечевку. На беду, это заметил его сосед и недоброжелатель. Крестьянину стало стыдно, что его застали за таким крохоборским занятием, он сделал вид, будто рассыпал деньги и теперь собирает их. А потом выяснилось, что двумя часами раньше на этой самой дороге у кого-то пропал бумажник. Сосед донес на крестьянина: показал, что видел, как он подбирает на дороге рассыпавшиеся монеты. Крестьянина вызвали к мэру. Он рассказал о веревке и даже вынул ее из кармана, но никто ему не поверил. Потом утерянный бумажник нашелся, и он обрадовался, что теперь его имя будет очищено от клеветы. Но ему по-прежнему никто не верил: все думали, что это он, испугавшись последствий, подкинул украденный бумажник. Он забросил хозяйство, сошел с ума и через несколько месяцев умер. Даже в предсмертном бреду он продолжал бормотать: «Это была всего лишь веревочка… всего лишь маленькая веревочка… Да вот же она, господин мэр!»

Она очень рано начала развиваться и хорошеть. К двенадцати годам у нее уже сформировалась женственная фигура. А когда ей исполнилось четырнадцать, ее изнасиловали трое детдомовцев постарше. Истекая кровью, она еле доползла до лазарета. Оказалось, что ее случай – самый что ни на есть заурядный. В детдом частенько приходилось вызывать гинеколога. Разрывы ей зашили без наркоза, сказали, что судьба такая и надо терпеть, и еще добавили: «У таких, как ты, это в крови».

У нее ничего этого не было в крови. Она возненавидела мужчин и все с ними связанное. Никто ее не пожалел, кроме «француженки» Майи Исааковны. Но странное дело: когда Майя Исааковна заговорила с ней ласково, посочувствовала и погладила по голове, темнокожей девочке стало только хуже. Ее никогда никто не жалел. Она безудержно разрыдалась и никак не могла остановиться.

Для проформы ее спросили, кто это с ней сделал. Она никого не назвала, сказала, что напали сзади, а больше она ничего не помнит. Она все отлично помнила и твердо знала, что должна отомстить. Дело было даже не в жажде мести, таков был закон детдома: не поквитаешься – тебе же будет хуже. Все поймут, что ты слаба, а слабых добивают.

Первого из своих обидчиков она «достала» на катке. У детдомовских детей были коньки, зимой во дворе заливали каток. Темнокожей девочке достались самые тесные ботинки. Шнурки были все в узлах и не пролезали в дырки. Она этим ловко воспользовалась. Двигаясь нарочито неуклюже в этих тесных ботинках с незатянутыми шнурками, она выждала, пока подонок не разогнался до приличной скорости, сделала вид, что у нее слетел конек с ноги, и так ловко сбила его подсечкой, что никто ничего не заподозрил. Сама она тоже упала, но приземлилась очень удачно, а вот он расшибся крепко, полгода пролежал в больнице, да так и остался дурачком.

Второго она выследила. Он повадился лазить в кладовую воровать печенье. Отмычку соорудил из заколки-невидимки и открывал ею амбарный замок на двери. Во время одной такой вылазки темнокожая девочка проскользнула в кладовую следом за ним и, не говоря ни слова, обрушила ему на голову тяжелые коробки с верхней полки. Ему тоже пришлось лечь в больницу, и он тоже вернулся дурной на голову.

Ну а третьего она просто подстерегла в безлюдном коридоре и ударила ногой в пах. Постояла, посмотрела, как он корчится, как его рвет прямо на пол от боли, повернулась и ушла. Она не сомневалась, что он ее не выдаст: ябеды в детдоме просто не выживали. Но на душе у нее была тяжелая, давящая пустота. Никакого удовлетворения от своей мести она не ощутила. Просто твердила себе, что надо терпеть, надо вырваться из детдома в большой мир, хотя там тоже страшно и еще неизвестно, что будет. Свободы не будет, это она точно знала. Она уже была достаточно взрослой и понимала, что там, в большом мире, у большинства кожа белая. Ей там места нет. И все же она рвалась туда. Все лучше, чем в детдоме. Какая-никакая, а все-таки надежда.

После изнасилования одноклассники перестали к ней приставать, оставили в покое. Она была первой ученицей в классе, да что там, во всей школе, но никто почему-то не решался попросить у нее списать. Она ни с кем не общалась, кроме «француженки» Майи Исааковны, читала книги, которые та ей приносила, а книги из детдомовской библиотеки перечитала по нескольку раз. Ей хотелось знать, что ей предстоит в том большом незнакомом мире.

Оттуда приходили самые разные вести. Темнокожая девочка совершенно равнодушно прошла прием в пионеры, а потом в комсомол. Вся эта политическая трескотня не имела никакого отношения к ее жизни. Рассуждения о всеобщем равенстве и братстве, об интернационализме, о солидарности с народами Африки были такой же ложью, как фильм «Цирк». Она сидела на собраниях, повторяла заученные слова… А куда было деваться? Это был ритуал, без которого почему-то невозможно было окончить школу и поступить в институт. А она больше всего на свете хотела поступить в институт, получить специальность и ни от кого не зависеть.

* * *

Изредка большой мир делал ей подарки. В детдоме был допотопный магнитофон «Яуза», подаренный какими-то шефами. Иногда учителя, воспитатели, словом, те, кто имел выход в большой мир, приносили новые пленки. Все сбегались их слушать: больше всего обитателям детдома не хватало впечатлений. Так темнокожая девочка впервые услышала неподражаемый хриплый голос, бесстрашно и яростно певший о том, что на самом деле в мире все не так, как представляется на комсомольских собраниях. И другой голос – негромкий, проникновенный и грустный, хватающий прямо за сердце:

 
Ах, Арбат, мой Арбат…
Я дежурный по апрелю…
Неистов и упрям, гори, огонь, гори…
 

Она не все слова понимала, она даже не знала, что такое «Арбат», но от этого загадочное мерцание образов казалось ей особенно прекрасным. Она давно уже разучилась плакать, но от этих песен ее душа исходила тихими, сладкими слезами, хотя глаза оставались сухими.

Она терпеть не могла имя Варвара, которое ей дали в детдоме. Позднее она даже спрашивала себя: уж не по Фрейду ли ее наградили этим дикарским именем? Но тогда она еще не знала, кто такой Фрейд. Зато, когда ей исполнилось шестнадцать и ее вместе со сверстниками отправили в милицию за паспортом, она явилась туда во всеоружии и положила перед начальником паспортного стола заявление.

Он прочитал и потрясенно вылупился на нее поверх очков, сползших на кончик носа.

– Ты что, девка, совсем с глузду съехала? Что это еще за Элла Абрамовна?

– Это мое имя и отчество, – заявила она, ничуть не смутившись. – По закону имею право выбрать какое захочу.

– Да право-то имеешь, только что ты несешь-то с Дона, с моря? Мало тебе, что ты негритоска, прости господи? Хочешь еще и жидовкой стать? Что это за Элла такая?

– Нормальное имя. Не такое уж редкое. В честь великой певицы Эллы Фицджералд. Она негритянка.

– Пывыця, – ворчал он себе под нос. Его акцент Элле был хорошо знаком: в детдоме одна из нянечек была украинкой. На двери у него висела табличка «Начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.». – Придумають тоже! Ну а Абрамовна на кой хрен тебе сдалась?

– А это я… в честь Авраама Линкольна, – сказала Элла. – Он освободил негров от рабства.

Про Линкольна Нечипоренко М. Н. что-то слышал.

– А что ж, Линкольн был еврей?

– Он был президентом Соединенных Штатов Америки.

– Без тебя знаю, – рассердился начальник паспортного стола. – Что ж у них там, ув президенты евреев беруть?

– У них там все равны, – улыбнулась Элла.

– Ну ладно, девка, тебе жить. – Нечипоренко еще раз заглянул в ее документы. – А фамилию-то что ж детдомовскую оставила?

– А это я в честь Мартина Лютера Кинга, – ответила Элла.

– А при чем тут Кинг, когда ты Королева?

– Кинг по-английски значит «король», – простодушно объяснила Элла.

– Ну, как знаешь.

Готовясь к жизни в большом незнакомом мире, Элла попросила добрую Майю Исааковну принести ей карту Москвы. Эту карту она заучивала наизусть, прокладывала по ней маршруты и, закрыв глаза, повторяла, мимо чего ей пришлось бы пройти, куда свернуть, вздумай она отправиться пешком, например, от метро «Сокол» в Сокольники.