Эпштейн маленький человек в футляре синдром башмачкина беликова
Широко распространилось мнение, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели». Есть основание сказать, что и многие персонажи русской литературы вышли из гоголевского Башмачкина. Обычно маленький человек трактуется как отдельный тип – униженный, смиренный, безропотный, и Башмачкин ставится в один ряд с пушкинским Семеном Выриным и Макаром Девушкиным Ф. Достоевского. Но можно поставить Акакия Башмачкина и в совершенно иной, широко расходящийся ряд его непризнанных потомков и наследников в русской литературе.
Этой теме посвящена моя маленькая литературоведческая трилогия, первые две части которой раньше публиковались «Вопросами литературы»11. В первой статье прослеживалась линия, ведущая от Акакия Башмачкина к Васе Шумкову в «Слабом сердце» Достоевского и к князю Мышкину в его же «Идиоте», – путь превращения смиренного маленького человека-переписчика в положительно прекрасного человека, «князя Христа». Во второй статье, прослеживая далее этот возрастающий смысл призвания «переписчика», хранителя букв, мы рассматривали Башмачкина и Мышкина как литературно-мифических прототипов величественно-смиренной фигуры мыслителя-библиотекаря Николая Федорова, создателя философии «Общего дела». Данная статья, завершающая трилогию, показывает иную линию наследования, ведущую от Башмачкина к чеховскому Беликову.
Итак, перед нами два классических произведения малой прозы – повесть Н. Гоголя «Шинель» (1842), которой открывается век великого русского реализма, и рассказ А. Чехова «Человек в футляре» (1898), которым в известной мере подводится ему итог. Когда эти два сочинения читаются подряд, проступает глубинное сходство двух центральных персонажей, хотя на первый взгляд между ними нет ничего общего. Акакий Башмачкин – маленький человек, всеми унижаемый и обижаемый, а чеховский Беликов, напротив, держит у себя под башмаком все местное общество. Но в основе обоих типов лежит какая-то «маленькость», выраженная уменьшительным суффиксом в обеих фамилиях. Башмачкин – «низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат…». Беликов – «маленький, скрюченный», носит темные очки и постоянно прячет лицо в воротник. И внешность их, и образ жизни – сама серость, стертость, бесцветность, боязливость, отчужденность от всей окружающей действительности. Оба стараются скрыться в иной, стерильно-отвлеченный мир, которым, как футляром, отгораживаются от современности. Оба как будто еще не родились на свет, не вступили в настоящую, взрослую жизнь, и поэтому главной заботой и темой их существования является вторичная материнская утроба – шинель, оболочка, футляр, которые оберегали бы их от сурового климата и всех превратностей внешнего мира.
Оба ведут очень воздержанный, почти монашеский образ жизни, замыкаясь, как в келье, в идеальном мире Сущностей, вечных и чистых, как платонические идеи. Для Акакия Акакиевича это Буквы, которым он служит как переписчик. «Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало <…> Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице…» А Беликов находит себе прибежище в Древнегреческом Языке. «Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни.
– О, как звучен, как прекрасен греческий язык! – говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза и, подняв палец, произносил: – Антропос!». Оба героя меняют мир людей на Буквы и Язык – мир Знаков, отрешенный от всего житейского, слишком человеческого, и находят в этих Знаках почти чувственную усладу. Можно отметить почти дословное сходство Беликова с Башмачкиным, как будто Чехов чуть-чуть подглядывал в гоголевский текст. Беликов «говорил со сладким выражением» – «наслаждение выражалось на лице его» (Башмачкина). «Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами…»
В основе обоих произведений лежит и сходный предметный мотив, выраженный самими заглавиями – «Шинель» и «Человек в футляре». Футляр в виде башмачкинской шинели или беликовского теплого пальто на вате и физически, и символически ограждает героев от пугающего их мира. Оба существа предельно необщительные, асоциальные, что выражено молчанием и косноязычием Башмачкина, который обычно «ни одного слова не отвечал» на насмешки окружающих, если же по необходимости изъяснялся, то «такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Беликов, как учитель гимназии, выражается гладко, но предпочитает молчать, гнетуще действуя на окружающих. «Придет к учителю, сядет и молчит <…> Посидит эдак, молча, час-другой, и уйдет <…> ходить к нам и сидеть было для него тяжело…».
В обоих случаях речь идет о тяжелой форме социофобии. Так называется недуг, от которого страдает множество «маленьких» людей во всем мире, желающих только одного – затвориться в своем футляре (например, в США к этой группе принадлежит 13 процентов населения). Социофобия – это страх заводить дружеские, любовные, семейные, какие бы то ни было человеческие отношения. В старину такой комплекс людобоязни именовался мизантропией, поэтому слово «Антропос», сладостно произносимое мизантропом Беликовым, звучит в его устах, конечно, как чеховская насмешка. И Башмачкину, и Беликову тяжелее всего дается именно общение с людьми. «Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его (Башмачкина. – М. Э.) на каком-нибудь вечере». «…Было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко».
Социофобия включает ряд дополнительных фобий: энохлофобию – страх толпы, агорафобию – страх открытых или многолюдных пространств, гетерофобию – страх существ противоположного пола. Беликова «даже и вообразить нельзя было женатым». Все его существо настолько бесполое и несообщительное, что знакомым даже в голову не приходит, «как вообще он относится к женщине, как он решает для себя этот насущный вопрос?» О Башмачкине и говорить нечего: единственной подругой, которая согласилась пройти с ним жизненный путь, была все та же шинель. Лишь под старость (ему уже за пятьдесят) Башмачкин впервые видит – всего лишь на картинке – обнаженную женскую ногу, при этом усмехаясь как «вещи вовсе не знакомой, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье». Сослуживцы смеются над Башмачкиным, спрашивая, когда же состоится его свадьба с квартирной хозяйкой, семидесятилетней старухой. Беликов же вообще женской прислуги не держит из страха, чтобы о нем не подумали дурно. Так что диагноз «социофобия» и «гетерофобия» может быть поставлен обоим персонажам без особых затруднений.
Знаменательно, что чеховский рассказ открывается образом деревенской Мавры, тихой (пассивной) социофобки, которая годами сидит за печью и только по ночам выходит на улицу. Такая людобоязнь объясняется рассказчиком Буркиным как психический пережиток, атавизм. «Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этом свете не мало. Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным и жил одиноко в своей берлоге…»
Заметим, что современная наука – этология человека – рассматривает социофобию не как атавизм, а как патологию (психопатию и социопатию). Люди все-таки произошли не от медведей в их уединенных берлогах, а, с эволюционной точки зрения, от человекообразных обезьян, у которых уже была достаточно сложная социальная организация с многочисленными родственными и дружескими связями. Так что социофобия считается в эволюционной психологии не рецидивом какого-то досоциального образа жизни первобытного человека или его предков, а результатом либо органических психических отклонений, либо психологической травмы в детстве, либо патогенных условий индивидуального развития и воспитания.
Казалось бы, таким, как Мавра, совсем уж боязливым, забившимся в свою скорлупу, можно только посочувствовать. Да и сам Беликов располагает к жалости.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Уже подписаны? Авторизуйтесь для доступа к полному тексту.
Источник
Выбрать главу
Гимназические журналы, о которых пишет Гарин-Михайловский, — одна из специфических культурных реалий конца XIX — начала XX века. Я приведу свидетельство некоего «бывшего гимназиста», написавшего обзор таких журналов. Обзор этот был помещен в журнале 2-й пензенской гимназии (№ 1 за 1906 г.). Он так и назывался: «Рукописные гимназические журналы семидесятых годов». Вначале там обозначена эпоха — 1870-е годы, главный временной маркер таков: «Толстовская реформа уже совершилась…», и автор полагает, что появление ученических журналов как попытки самостоятельного творчества в системе «школьного классицизма» мыслилось «великой ересью». Тем не менее они в большом количестве издавались, но в заключение своего обзора «бывший гимназист» вновь возвращается к жупелу — к пресловутой реформе: «…самым характерным для этой эпохи мне кажется <…> уцелевшее стихотворение, рисующее, конечно в юмористическом тоне, взгляд автора на одну из самых важных отраслей человеческого знания — филологию. Схоластичность системы г. Толстого не могла не отвратить многих от изучения тех наук, которые легли в основу миросозерцания И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого и других корифеев нашей литературы. И вот результатом этого отвращения был ряд карикатур, помещенных в журнале „Стрела”, а также юмористическое стихотворение с повторяющимся рефреном „Удел филолога ужасен!”»
[18]
.
В этом контексте «Человек в футляре» в самом деле выглядит одной из таких «гимназических карикатур». Он напоминает и кровопийцу Хлопова в синих очках из гимназической повести Гарина-Михайловского, он похож на расхожие карикатуры из гимназических журналов, которые были перед глазами у того же Михайловского и, вероятно, были известны Чехову. По большому счету, когда мы помещаем чеховский рассказ в реальный исторический контекст, у «человека в футляре» появляется не столько традиционно приписываемый ему «синонимический ряд» из «маленьких людей» вроде Башмачкина, но, скорее, очевидный антипод — тургеневский Базаров
[19]
. Именно «реалисты» и «естественники» в «школьных» полемиках выступали радикальными оппонентами классических филологов, а главная опасность, от которой призван был защитить гимназию учитель греческого языка, — это нигилист-естественник с непомерным самомнением.
Наконец, сюжетный прием и настоящий смысл чеховского рассказа проясняется с параллельным чтением тех же «Гимназистов», либеральных памфлетов, направленных против школьных «классиков», и гимназических журналов с их «веселыми картинками». Главной сюжетной пружиной чеховской «гимназической карикатуры» была… карикатура, тот самый «влюбленный антропос», так напугавший Беликова. За карикатурой последовало потрясение — велосипед! — затем Беликов явился объясняться к Коваленко, был спущен с лестницы, осмеян потенциальной невестой, заболел от всего пережитого и спустя месяц умер, оплаканный все той же потенциальной невестой («Я заметил, что хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает»). Иными словами, персонаж, родившийся из расхожей карикатуры, персонаж-жупел погиб в тот момент, когда пытался «стать как все», «выскочить» из карикатурных крайностей, вступить в «один из тех ненужных глупых браков, каких у нас <…> совершаются тысячи…». Но тут явилась карикатура, и пружина лопнула.
[1]
Чудаков А. П. Мир Чехова. Возникновение и утверждение. М., 1986, стр. 300.
[2]
Здесь и далее цит. по: Чехов А. П. Сочинения в 18-ти томах. Т. 10. М., «Наука», 1977, стр. 64.
[3]
См., например: Эпштейн М. Маленький человек в футляре: синдром Башмачкина — Беликова. — «Вопросы литературы», 2005, № 6, стр. 193.
[4]
«Значение классической школы как общеобразовательной». — «Московские ведомости», 1864, № 205.
[5]
«Русская старина», 1891, т. 69, № 5, стр. 207.
[6]
«Русская старина», 1891, т. 69, № 5.
[7]
Белявский Е. В. Педагогические воспоминания. М., 1905, стр. 58 — 61.
[8]
См.: «Об изменениях и дополнениях в уставе гимназий и прогимназий 19-го ноября 1864 года». — Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Т. V. СПб., 1877, стр. 270.
[9]
Неслучайно В. В. Розанов в педагогическом трактате «Сумерки просвещения» (1893), говоря об образовании реальном и формальном (классическом), считает своим долгом отдельно заступиться за греческий. У него есть пассаж о «формальных», «бесполезных» предметах, первый из которых греческий. Латынь и математику он полагает предметами «методическими», в них прозрачна внутренняя логика, тогда как «греческий язык не имеет формально-образующего значения», его значение «историко-культурное» (Розанов В. В. Сумерки просвещения. М., 1990, стр. 240 — 241).
Источник
Признаемся сразу, что официально такого синдрома в психиатрии не существует. Но вполне возможно, что он появится после написания этой статьи.
Агрессивная боязливость
Герой рассказа Антона Чехова «Человек в футляре», учитель греческого языка Беликов, не столько смешон своим тревожно-мнительным характером и боязнью, «как бы чего не вышло», сколько странен и непонятен.
Этот чудак из чудаков «даже в очень хорошую погоду выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле… и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой…» Ставший нарицательным, образ чудика при ближайшем рассмотрении оказывается не так и прост.
Окружающий мир вызывал у Беликова тревожное ожидание какой-либо неприятности. Но его осторожность порой приобретала даже агрессивный характер.
Можно говорить о некоторой степени демонизма чеховского персонажа, который в реальной жизни практически подмял под себя всех коллег и жителей провинциального городка. Он угнетал всех «своею осторожностью, мнительностью», вспомните – учителя греческого языка «даже директор боялся». Жители не решались веселиться, не устраивали домашних спектаклей, боясь, как бы он не узнал об этом.
Под влиянием внешне спокойного и тихого человека в городе «стали бояться всего. Боятся громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги…»
Кого боялся сам человек в футляре
Все боялись этого странного учителя, а сам Беликов, в свою очередь, страшился, как бы с ним, бесценным, чего не случилось.
Спальня у него была «маленькая, точно ящик, кровать была с пологом». И хоть он, ложась спать, укрывался с головой, но «ему было страшно под одеялом». Беликов воображал, что его ночью может зарезать слуга, в квартиру могут забраться воры. Да мало ли что может произойти?!
«Добрые отношения» с коллегами он поддерживал весьма своеобразно, так, как это часто делают больные шизофренией: «придет…, сядет и молчит… Посидит, этак, молча, час-другой и уйдет». Непонятное и не очень адекватное поведение повторялось во всех случаях без исключения.
Учителя-коллеги как-то уговорили его посвататься к молодой и красивой женщине. Учитель согласился, но быстро рассудил, что надо подумать, «чего доброго, попадешь в какую-нибудь историю».
«Туп, как дерево, и хрупок, как стекло»
Чехов рисует образ амбивалентного человека: с одной стороны, черствого и почти жестокого, с другой – излишне чувствительного ко всему происходящему.
У психиатров есть такой симптом для выражения амбивалентной эмоциональной сферы больного шизофренией под названием «дерево и стекло». И наш герой полностью оправдывает такое определение своего психического состояния.
Будучи тупым в эмоциональной (дружеской, коллегиальной, сексуальной) сфере, он с чрезвычайной эмоциональностью «хрупко» среагировал на конфузную ситуацию, в которой очутился не по своей вине. Брат несостоявшейся невесты в раздражении спустил его с лестницы, а сама Варвара Саввишна, оказавшись свидетельницей такого казуса, «не удержалась и захохотала».
Переживавший эту позорную ситуацию Беликов слег, впал в тяжелую депрессию и через месяц, не вставая с постели, скончался.
Предположительный диагноз «человека в футляре»
Нашему герою можно поставить такой диагноз – шизоидное расстройство личности.
Как можно распознать это расстройство?
За таким диагнозом скрывается:
- неспособность проявлять эмпатию и симпатию по отношению к другим людям;
- сниженный интерес к сексуальным контактам;
- почти неизменное предпочтение уединения;
- пренебрежение доминирующими социальными нормами;
- отсутствие близких друзей и нежелание иметь их.
В качестве патологического бонуса к этому диагнозу можно добавить целый букет социальных фобий, которыми страдал герой Чехова.
Источник: Чехов А. П. Человек в футляре // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Т. 10. М. : Наука, 1986. С. 42–54.
Александр Шувалов
С 1987 г. и по 2017 год работал заведующим Психоневрологическим диспансерным отделением Центральной городской больницы им. М.В. Гольца в г. Фрязино (Подмосковье).
Источник
Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать
чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько
рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с
морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется
геморроидальным… Что ж делать! Виноват петербургский климат. Что касается
до чина (ибо у нас прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют
вечный титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и
наострились вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье
налегать на тех, которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была
Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от
башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака,
ничего этого неизвестно. И отец, и дед, и даже шурин и все совершенно
Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки. Имя
его было Акакий Акакиевич. Когда и в какое время он поступил в
департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни
переменялось директоров и всяких начальников, его видели всё на одном и том
же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником
для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже
совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не вставали с мест,
когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы через приемную
пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под
нос бумаги, не сказав даже: «перепишите», или: «вот интересное, хорошенькое
дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных
службах. И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и
имел ли на то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые
чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало
канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные
про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что
она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему
бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий
Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже
влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в
письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под
руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы
меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким
они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на
жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по
примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился,
как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и
показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от
товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских
людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему
низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами:
«Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах
звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой
человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в
человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной,
образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает
благородным и честным…
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей
должности. Мало сказать: он служил ревностно, — нет, он служил с любовью.
Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и
приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него
были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и
подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось,
можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. Если бы
соразмерно его рвению давали ему награды, он, к изумлению своему, может
быть, даже попал бы в статские советники; но выслужил он, как выражались
остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил геморрой в поясницу.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого внимания. Один
директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу,
приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье;
именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в
другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить
заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это
задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и, наконец,
сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его
навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не
существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не
зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький, так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя
из воротника, казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков,
болтающих головами, которых носят на головах целыми десятками русские
иностранцы. И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца
кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство,
ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него
выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и
дынные корки и тому подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он
внимания на то, что делается и происходит всякий день на улице, на что, как
известно, всегда посмотрит его же брат, молодой чиновник, простирающий до
того проницательность своего бойкого взгляда, что заметит даже, у кого на
другой стороне тротуара отпоролась внизу панталон стремешка, — что
вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.
(Н. В. Гоголь, «Шинель»)
Источник