Дина рубина синдром о романе
Сюжет действа, судя по визгливым выкрикам кукол и ответному смеху в зале, был веселый и назидательный, но Петя видел, что куклы прикидываются и что сами они, их тайная жизнь гораздо значительнее того, что на ширме происходит.
Если что-то не вполне съедобное завернуть в красивую обертку, станет ли оно настоящей конфеткой?
Ладно, усложним задачу, чтобы ответ не казался очевидным. Что если этого несъедобного всего 10 граммов, оно залито сверху толстым слоем качественного швейцарского шоколада и посыпано вкусными орешками, тогда как?
С романом Рубиной у меня именно такая моральная проблема. В нём есть толстый вкусный слой, многое собой прикрывающий и чем-то, безусловно, ценный, но в самой глубине, подо всей аппетитной маскировкой, скрывается абсолютно несъедобный для меня жанр — классическая российская чернуха.
Противоположности, как известно, притягиваются, а если кто-то слишком круто заберет вправо, то рискует оказаться слева — провернётся.
Поэтому последующие вкусности будут в отзыве соседствовать с неаппетитностями. Свет и Тьма, битва Бобра с Козлом и всё такое.
Вкусное номер раз — мир кукол и кукловодов
Главный герой книги, Пётр Уксусов, он же Мартын, он же Петрушка, с детства занимается куклами. Он их мастерит, он их «водит» по сцене во время спектаклей и уличных выступлений, он ими живет. В 8 лет судьба сводит его с увлеченным кукольником, который за несколько лет обучает его основам ремесла. Подробные описания изготовления реквизита и работы с ним (в т.ч. за ширмой провинциального театра) прилагаются.
Похоже, Рубина немало времени потратила на сбор материала — текст изобилует массой интересных деталей, которые простому человеку просто неизвестны. Кукол я люблю, сама когда-то шила и понимаю, что действо это в чём-то действительно почти мистическое, поэтому читать было очень интересно.
Осторожно — неаппетитность! Большое количество узкоспециализированных подробностей наверняка кому-то может показаться скучным.
Кадр из сериала «Синдром Петрушки» (2015). В главной роли — Евгений Миронов
Вкусное номер два — волшебные описания природы и городских ландшафтов
Изобилующее флешбэками действие романа происходит попеременно в Иерусалиме и Праге, на Сахалине и во Львове. Для каждого города Рубина находит потрясающе живые, ароматные слова, рисующие превосходную картинку описываемого ею места. Читая её строки, хочется вскочить с дивана, снять с карточки последние деньги, наскоро покидать в чемодан самое необходимое и, не откладывая, рвануть Туда, бродить по тем самым улочкам, разглядывать те самые здания, искать на стенах те самые изображения и барельефы.
… заваленная снегом, волшебно освещенная гроздьями театральных фонарей Прага — это особый жанр: смесь балета со сновидением в сопровождении стойкого запаха жареных шпикачек.
Осторожно — неаппетитность! Когда автор примерно в том же стиле начинает описывать людей, их речь и события, получается нечто не вполне адекватное реальности (даже особой, кукольной, какую нам тут выстраивают на протяжении всех четырех сотен страниц текста). Более того, в такие моменты Рубина опасно приближается к стилю повествования Макса Фрая, а там уже, простите, не сочная речь, а полнейшее словоблудие.
Кадр из сериала «Синдром Петрушки». В роли Лизы — Чулпан Хаматова
Вкусное номер три — сложные, неоднозначные персонажи
Будущий кукольник Петя в 8 лет утащил из коляски годовалую девочку с огненными волосами, решив, что она будет его главной куклой. Многие годы они с Лизой растворялись друг в друге и мучили(сь) одновременно, неистовствовали и вынужденно разлучались, рожали и хоронили ребенка, любили и ненавидели. Не умели только одного — жить самодостаточно, вне рамок собственного кукольного мира.
Картина с каждой стороны дополняется несколькими красочными штрихами. У Пети — львовская бабушка, а у Лизы — покончившая с собой мать и невесть с чего пустившаяся в бега тётка. Драчливый инвалид-отец и похотливый мудак, женщины-терпилы и женщины, попытавшиеся взять судьбу в свои руки, семейные тайны и фамильные предания, легенды о Холокосте и еврейских проклятиях, бытовуха израильской психиатрички и российского полунищенского существования — вброшенных авторов в это густое варево ингредиентов хватило бы и на несколько романов.
Осторожно — неаппетитность! По мере чтения, с увеличением числа наворотов семейных трагедий, отлично начинавшаяся история всё больше скатывается в нарочитый, закрученный на потребу публике фарс. Да, «кукольность» (читай — театральность) всего показанного здесь неоднократно подчеркивается, но финал при таком замахе оставляет неприлично много вопросов. Гора родила мышь, а истерзанные души главных героев успокоились как-то уж слишком мелочно и неожиданно.
Кукла Корчмарь играет в сюжете не последнюю роль. Он тоже трикстер
Вкусное номер четыре — всеохватная идея трикстера
Не, не, он не плохой и не хороший. Не ест живы и не ест мартвы! Он такой персонаж… Мораль и честь — это не про него. Понимаешь, он — ТРИКСТЕР! Это такое вечное существо из подземного мира. Он плут, разрушитель… Все ему дозволено: и с неба, и из-под жеми. И ему много тысёнц лят.
Трикстеры тут повсюду — в них играют, ими играют, они играют. Все тут не просто люди-куклы, но и плуты-обманщики. Раздают обещания и тут же их нарушают, ищут себе послушных марионеток и сами с радостью ими же и становятся.
Осторожно — неаппетитность! От градуса экспрессии всей этой братии порой становится неуютно. Даже у самой фарсовой кукольной истории, кажется, должна быть идея и/ или мораль. Здесь финал рушит любые предположения относительно понимания произошедшего. Свести всё к сложным взаимоотношениям двоих псевдовлюбленных людей (настоящей любовью такое назвать, увы, невозможно), повторюсь, выглядит слишком просто. Сладкое и обоюдное схождение с ума? Нет уж, увольте!
Фото взято с сайта ruskino.ru
Вкусное номер пять — камео автора
Когда главный герой отправляется за консультацией к некому профессору Ратту, тот весело сообщает, что «на днях подарил одной писательнице эпиграф для ее нового романа о сумасшедшем кукольнике». Приведенные им слова совпадают с эпиграфом «Синдрома Петрушки».
Профессор гордится собственной находкой, «если, конечно, дама не испаскудит своим романом мой чудесный эпиграф».
Осторожно — неаппетитность! И снова возникает мысль о фарсе. Идея тщательно выстроенного в формате кукольного представления повествования разбивается от столь грубого столкновения с реальным миром. Да, это забавно. Но стоило ли втягивать себя внутрь текста, если это помешало восприятию? Не попахивает ли такое «искусство ради искусства» самолюбованием?
Мне и сейчас при каждой встрече хочется сразу всучить ему в руки какую-нибудь куклу, чтобы вместо отчужденной маски увидеть его настоящее лицо.
Приятного вам шелеста страниц!
Источник
Писатель Дина Рубина привезла из Израиля в Россию свой новый роман «Синдром Петрушки».
Он — заключительная часть трилогии, в которую вошли романы «Почерк Леонардо» и «Белая голубка Кордовы». На следующий день после своего приезда Дина Ильинична ответила на вопросы обозревателя «РГ».
Меня утомляет занудная литература
Российская газета: Многие мои знакомые предпочитают ваши ранние произведения. А меня задела именно последняя трилогия. Хотя я слышала и такое мнение, мол, в этих книгах появилось что-то голливудское. Например, в «Белой голубке Кордовы» погони, выстрелы…
Рубина: Бог ты мой, люди пережили двадцать лет сплошной стрельбы, убийств, «разборок» и погонь на улицах российских городов, а все туда же: «Голливуд!». Да Голливуд по сравнению с российскими криминальными реалиями кажется детским садом. Младшей группой. Не говоря уже о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов восемьдесят населения — все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего, читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга — детектив, Голливуд, и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом — одно из необходимых качеств профессионального литератора. Сюжет — это ведь орудие, при помощи которого писатель овладевает вниманием читателя. И либо писатель владеет этим орудием, либо нет.
Еще что касается голливудских «стрелялок». Ритм жизни современного человека, событийная плотность его устремлений настолько повысились в последние годы, что не замечать это со стороны писателя просто глупо, преступно и халатно. И потом, это правда: чем дальше я живу, тем больше меня увлекает человек действия. Я становлюсь старше, больше понимаю в жизни, лучше вижу типажи и характеры людей. Не говоря уже о том, что я откровенно люблю яркие характеры. Терпеть не могу бесконечные, безадресные, беспочвенные копания в себе. Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест.
У Петрушки лунные глаза
РГ: Вы печатаетесь уже 40 лет. На вашем официальном сайте — 40 книг. Я понимаю, что это условно, это издания…
Рубина: Только за время моего сотрудничества с издательством «ЭКСМО» вышло порядка двух с половиной миллионов экземпляров моих книг. Переиздают постоянно.
РГ: Вопрос о другом — вы пишете много. И еще часто в интервью говорите, что не раскрыта одна тема, другая… Но как вам удается настолько глубоко проникать в профессию, в характер персонажа? Ведь это быстро не делается.
Рубина: Я пишу и в самом деле очень медленно. Давайте с вами произведем арифметический подсчет. Я работаю часов по 14 в день.
РГ: В пять утра встаете…
Рубина: Да, конечно. И иногда поднимаюсь из-за компьютера в 11 вечера. Я могу, конечно, встать из-за «станка», пить кофе, пообедать и раз 10 нагнуться, чтобы еще хоть как-то держаться, — позвоночник трещит уже по швам.
При этом в день у меня выходят в среднем два абзаца. Если повезет, то — страница. После чего я ее, естественно, переписываю много раз. Уже под конец, когда несет волна и работаешь более активно, бывает ослепительно удачный день, когда получаются две страницы. Путем арифметического подсчета (хотя я и арифметика — это понятия несовместимые, как гений и злодейство) приходим к выводу: если, например, роман «Почерк Леонардо» насчитывает 450 страниц, то это значит, что в компьютерном варианте он был 190 страниц. Вот они — полтора года тяжелого, мучительного, напряженного труда. Это ведь не только писание текста, но и бесконечная переписка с циркачами, оптиками, инженерами, погружение в изучение цирковой жизни. Езда в Монреаль в Цирк дю Солей… Или в случае с «Белой голубкой Кордовы» — подробнейшее изучение мира живописи. Я — дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с «Синдромом Петрушки» их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что, когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть. Потом я выкидываю роман из головы, точно так же, как и языки, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы.
РГ: Как должен писатель работать с информацией? Вы не тонете в море фактов?
Рубина: Тону. Это мучительные несколько месяцев, когда я отбираю информацию. Но потом все складывается. Это же не просто так: а напишу-ка роман. Нет! Сначала возникает характер. Потом долго ищешь герою место на этой земле.
РГ: А кто кого ведет — вы героя или он вас?
Рубина: По-разному бывает. Захар Кордовин — он несся впереди меня, тащил сюжет, и я просто «тормозила на поворотах», потому что он такое вытворял! Такая мощная личность. Мы сразу влюбились друг в друга. Я чувствовала тепло, от него идущее, чувствовала, что просто влюблена в этого мужика.
А вот герой «Петрушки», Петя, — он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто — не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман — вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку — Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла. Он не реагировал.
А у меня есть приятельница — астролог. И я написала ей, что не могу встретиться, тяжело идет работа. Она ответила: «Диночка, у вас очень тяжелый герой, очень сложный человек. У него зеленая аура. Покормите его чем-нибудь зеленым». Я спрашиваю «как это?». Она отвечает: «Съешьте огурец». Я посмеялась, конечно. А потом дело сдвинулось, и в конце я стала остро его чувствовать. Трагическая личность. Хотя никто в этой книге и не умирает.
Чтение — время писательской гимнастики
РГ: Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски, тонко чувствуя все нюансы языка?
Рубина: Это сложная тема. В любой другой стране я, будучи в языковом отношении довольно хватким человеком, начинаю разговаривать сразу со всеми, кто под руку попадется…Просто приставать к людям, носителям языка. Если попадаю, скажем, в Италию на две недели с разговорником в руках, то к концу этого времени уже начинаю худо-бедно общаться с людьми.
РГ: Это, кстати, видно и из ваших книг…
Рубина: …точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе — стыдно сказать — и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании, словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.
И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время — а у меня его просто нет, потому что чтение — это время писательской гимнастики, — посвящено русскому языку. Это — моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер «корячиться», пока, наконец, не вспыхиваю и не кричу: «Переведи ему, я устала!»
РГ: Русский язык меняется. Но вы часто бываете в России. Успеваете впитать изменения?
Рубина: Я приезжаю раз в несколько месяцев, а то и раз в год. Где уж тут «впитывать». К тому же я — не сторонник внедрения в ткань литературы быстро вспыхивающих и неизвестно как долго сохраняющихся в языке слов. Тем более — в ткань авторской речи.
Другое дело — прямая речь. Тут я могу использовать любое услышанное слово. В конце концов, есть Интернет. Да и Израиль плотно связан с Россией — на улицах у нас повсюду слышна русская речь.
Есть, конечно, сложности. И я не знаю, как с ними бороться и надо ли их преодолевать. Потому что один из наиболее частых комплиментов, которые мне приходится слышать, касается моего языка. Возможно, потому, что он сохранился в рамках правильной речи так называемого «интеллигентного человека» советских времен?
РГ: Вы себя все-таки считаете российским писателем?
Рубина: Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я — русский писатель, это дело другое. Я — носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.
Литература не поддается обозначениям
РГ: Раньше исследователи проводили такую грань: существует русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны. А сейчас говорят, что этой грани нет, а есть единая литература.
Рубина: Все это не так безусловно… Понимаете, ведь существуют не только языковые параметры литературы, но и тематические, мировоззренческие. И все это сложно, взаимосвязано и взаимопроницаемо. Считаясь кем-то русским писателем, я в то же время являюсь и писателем еврейским. И по интересу к теме, к истории народа, корней и так далее. Любое деление и обозначение мне кажется непродуктивным. Подлинная литература этому не поддается. Она все время ускользает от этого. И язык тоже не поддается.
РГ: А пол поддается? Мужская и женская литература?
Рубина: Ненавижу! Меня трясет, когда я слышу что-то о «женской литературе». В последнее время я уже научилась как-то себя сдерживать. Но раньше как человек эмоциональный просто выгоняла людей, которые мне говорили, например, что я — родоначальник женской прозы.
РГ: Именно потому, что такие разговоры идут, я и задаю этот вопрос. Как только всплывают имена Рубина, Улицкая, сразу возникает тема женской прозы.
Рубина: В литературе существует только одно — дарование. И больше ничего нет. Даже темы. Какой роман можно назвать более женским, чем «Анна Каренина»? Такая трагедия женской судьбы в России XIX века. И столько отдано Толстым изучению психологии женщины, ее драмы, смерти, родам… Сейчас бы, наверное, Толстого назвали женским писателем!
Писатель может быть кем угодно. Флобер говорил: «Мадам Бовари — это я». Что мне делать, если два героя моих последних романов — Захар Кордовин в «Белой голубке Кордовы» и Петр в «Синдроме Петрушки» — два мужика совершенно разной психологии и поведения? Один называет себя «женским человеком», потому что легко влюбляется, любит женское общество, тонко понимает женскую психологию. А другой? Погруженный в пространство своей единственной любви настолько, что даже свою самую выдающуюся куклу делает копией своей жены. Он идет на кощунственный поступок, потому что существует только в колее пространства безумной трагической любви к единственной женщине.
Опасность заражения интонацией
РГ: Вы — лауреат «Большой книги» 2007 года, из чего, по моему разумению, должны много читать современную русскую литературу. Но, как я поняла, предпочитаете классическую.
Рубина: Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов — классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает…
Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то — нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных «наушниках» и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая «струя эфира». Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского… И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.
блиц-опрос
РГ: Во всех книгах трилогии русский «бэкграунд» персонажей особо трогает нашего читателя. Как вам самой кажется: он действительно выписан вами сильнее или это наше, местное восприятие?
Рубина: Нет, это действительно мощное русское прошлое автора, никуда от него не деться: наша юность, наши боли, любови наши…
РГ: Как точнее определить, что именно связывает все три книги. Как вы определяете для себя?
Рубина: Я не определяю: я — чувствую. Конечно, во многих интервью я называю как-то то зыбкое, что связывает три романа, но ведь настоящей литературе прямолинейное называние вредит. Как можно обозначить это стремление заглянуть за край, эту попытку проникновения в иной мир, будь то зеркала, шедевры живописи или куклы?
РГ: Я слышала, что по вашей трилогии собираются снять сериал.
Рубина: Сейчас я веду переговоры по поводу экранизации каждого из трех романов. Все пока на ранних стадиях. И сериалы будут сняты — если все сложится — по каждому роману. При всем том, что они названы трилогией, там разные герои, судьбы и истории.
Источник