Что такое синдром колючей проволоки

Этот термин ввел А. Вишер[122] для обозначения всего сложного симптомокомлекса «тюремной психологии», который возникает у людей в ситуации насильственного ограничения их свободы. «Болезнь колючей проволоки» наблюдается в разных случаях. Это может быть и обычное пребывание человека в тюрьме за криминальное преступление, и пребывание в качестве заложника у террористов, и даже нахождение в качестве заложника у государства — например, пребывание в концентрационном лагере. Основным компонентом данной «болезни» считается рано или поздно захватывающая людей апатия. Именно апатия, приходя на смену страху и ужасу, выступает третьей возможной реакцией человека — после паники и агрессии — на насилие, осуществленное против него.

Апатия или смирение — достаточно массовая (если не самая массовая) реакция на террор. Более того: в той или иной степени, но все реакции на террор — и паника, и агрессия — если не дают быстрого результата, спасения или устранения террористов, то рано или поздно заканчиваются истощением. Тогда и приходит апатия — когда двигательная и психическая активность человека резко падают вследствие панических или агрессивных реакций. Специальные исследования показали, что апатия может развиваться в двух формах: и как непосредственная реакция на террор, и как отсроченная реакция, представляющая собой некоторое завершение сложной цепи психологических реакций на тот же террор.

Лучшие исследования апатии как особой реакции людей на такой массовый террор, от которого заведомо не видно спасения, проведены в концентрационных лагерях. Помещение в концлагерь сродни захвату заложников, только в данном случае это происходит в заведомо массовых масштабах и обставлено таким образом, что человек сразу ощущает свою обреченность и невозможность вырваться из концентрационного лагеря.

Психологические реакции заключенных в концлагерь можно разделить на три фазы: 1. Шок поступления. 2. Характерологические изменения при длительном пребывании в лагере.
3.

Освобождение. Однако последнее — наиболее простой и потому редкий вариант. В целом данная трехфазная цепочка основана почти исключительно на фактологии и хронологии: поступление, пребывание, освобождение (если оно происходит), к. Коэн выделял другие, на наш взгляд, психологически более точные этапы пребывания людей в концентрационном лагере: 1. Фаза первичной реакции. 2. Фаза адаптации. 3. Фаза апатии,

«Шок поступления». В качестве первичной реакции обычно фигурирует «шок поступления» — своего рода инициация апатии. Сам побывавший в концентрационном лагере, К. Коэн в свое время описывал свою реакцию (в той мере, в какой он мог ее рефлексировать) как ощущение расщепленности личности. «У меня было чувство, как будто я не имею к этому отношения, как будто все в целом меня не касается. Моя реакция выражалась в диссоциации субъекта и объекта»[123]. В. Франкл так описывал свое первое знакомство с Освенцимом:

«Теперь видно уже больше: в поднимающихся утренних сумерках направо и налево от

железнодорожных путей на километры тянутся лагеря огромных размеров. Бесконечные, в несколько рядов ограждения из колючей проволоки, сторожевые вышки, прожекторы и длинные колонны оборванных, завернутых в лохмотья человеческих фигур, серых на фоне серого рассвета, медленно и устало бредущих по прямым и пустынным улицам лагеря — никто не знает куда. Тут и там слышатся отдельные повелительные свистки надсмотрщиков — никто не знает для чего. Наконец мы въехали на станцию. Ничто не шевелится. И вот — слова команды, произнесенные тем своеобразным грубым пронзительным криком, который отныне нам придется постоянно слышать во всех лагерях. Он звучит как последний вопль человека, которого убивают, и вместе с тем иначе: сипло, хрипло, как из горла человека, который все время так кричит, которого все время убивают…»[124].

Попадая за колючую проволоку, поначалу люди плохо понимают, куда и зачем попали. Они выглядят неплохо, они в хорошем расположении духа и даже смеются — после прежней неопределенности своей судьбы они получили некоторую определенность. В психиатрии хорошо известна болезненная картина так называемой «иллюзии помилования»: приговоренный к смерти человек начинает в последний момент, непосредственно перед своей казнью, верить в то, что его вот-вот непременно помилуют. Однако вскоре это проходит.

«Я спрашиваю товарищей, которые находятся в лагере дольше, куда мог подеваться мой коллега и друг. «Его отправили на другую сторону?» «Да», — отвечаю я. «Тогда ты увидишь его там», — говорят мне. «Где?» Рука показывает на расположенную в нескольких ста метрах трубу, из которой в далекое серое небо взвиваются жуткие остроконечные языки пламени многометровой высоты, чтобы раствориться в темном облаке дыма. «Что это там?» «Там, в небе, твой друг», — грубо отвечают мне. Это говорится как предупреждение. Никто еще не может как следует поверить, что человек действительно лишается буквально всего. …Теперь я знаю, как обстоят дела. Я делаю то, что является кульминацией всей этой первой фазы психологических реакций: я подвожу черту под всей моей прежней жизнью!»[125].

Безысходность ситуации, ежедневно, ежечасно и ежеминутно подстерегающая угроза смерти, близость смерти других, — все это приводило к мыслям о самоубийстве. Однако самоубийства в концентрационных лагерях, как показывает статистика, случались чрезвычайно редко. Так, например, в нацистском концлагере Терезиенштадт за период с 24 февраля 1941 по 31 августа 1944, то есть за три с половиной года, из общего числа 32 647 смертей число самоубийств составило 259.

«В Освенциме заключенный, находящийся еще на стадии шока, вообще не боится смерти. В первые дни его пребывания газовая камера уже не вызывает ужаса: в его глазах она представляет собой всего лишь то, что избавляет от самоубийства. Вскоре, однако, паническое настроение уступает место безразличию» [126].

Шоковое состояние можно рассматривать как острую деперсонализацию, при которой его часто можно наблюдать, и интерпретировать как проявление механизма психологической защиты «Эго». Так, новоприбывщие были (еще) в состоянии смеяться над выданной в их распоряжение одеждой. Однако, продолжает К. Коэн, в конце концов дело доходило до сильнейшей психической травмы, когда новоприбывшим становилось известно о существовании газовых камер. Мысль о газовой камере вызывала реакцию ужаса, и эта реакция прорывалась в очень резкой форме у тех, кому пришлось услышать о том, что их жены и дети были убиты. Е. де Винд в этой же связи также говорит о «сильнейшей травме из всех, которые известны нам в психологии фобий»[127]. Ответим на нее, отмечает К. А. Коэн, не могло быть ничего иного, кроме острой реакции ужаса, которой не избежал и он, когда прибыл в Освенцим. В. Франкл считал это «реакциями аномальных переживаний», но оговаривался: «При этом только нельзя забывать, что в такой аномальной ситуации, которую представляет собой концлагерь, подобная «аномальная» реакция переживания есть нечто нормальное. «Есть вещи, перед которыми человек теряет разум — или же ему терять нечего» (Геббель)»[128].

Апатия как фаза адаптации

«Эта апатия является как бы защитным механизмом психики. То, что раньше или позже могло возбуждать человека или отравлять ему жизнь, приводить его в возмущение или в отчаяние, то вокруг него, чему он был свидетелем или даже участником, теперь отскакивало, как от какой-то брони, которой он себя окружил. Здесь перед нами феномен внутреннего

приспособления к специфической среде: все происходящее в ней достигает сознания лишь в приглушенном виде. Снижается уровень аффективной жизни. Все ограничиваются удовлетворением сиюминутных, наиболее насущных потребностей. Кажется, что все помыслы сосредоточиваются на одном: пережить сегодняшний день. Когда вечерами заключенных, усталых, измученных и спотыкающихся, замерзших и голодных, пригоняли с «рабочего задания» в заснеженных полях обратно в лагерь, каждый раз у них вырывался тяжелый возглас: «Ну вот, еще один день выдержали». В общем, про обитателя концлагеря можно сказать, что он спасается, впадая в «культурную спячку». Сохраняется только то, что способствует самосохранению. Психологически, развивается регрессия — возврат к более примитивным формам поведения».

«Интерес не выходил за рамки одного вопроса: как бы мне получить побольше еды и попасть на относительно терпимую работу? Этот стиль жизни и эту жизненную позицию нельзя понять иначе, как регрессию. В концлагере человека низводили до животного начала. Здесь перед нами регрессия к примитивнейшей фазе влечения, к самосохранению» [129].

«Примитивность внутренней жизни обитателей концлагеря находит характерное выражение в типичных мечтах заключенных. В основном они мечтают о хлебе, тортах, сигаретах и о теплой ванне. Разговоры были то и дело о еде: когда выведенные на работу заключенные оказывались стоящими рядом и поблизости не было охранника, они обменивались кулинарными рецептами и расписывали друг другу, какими любимыми блюдами они будут угощать друг друга, когда в один прекрасный день после освобождения один пригласит другого к себе в гости»[130].

Появляются сверхценные идеи. Такой идеей, в частности, очень быстро становится питание. На этом фоне вскоре как бы исчезают практически все остальные признаки активности. Обычными становятся такие симптомы, как двигательная апатия, замедление реакций и ослабление концентрации внимания и памяти. Далее события развивались по схеме: ухудшение памяти — снижение либидо — полная апатия. Так, например, в концлагерях давно зафиксировано полное притупление сексуальных влечений, вплоть до асексуальности и даже отсутствия разговоров и вроде бы типичных для мужских компаний анекдотов на сексуальные темы. Однако еще более страшным заключенные называли исчезновение чувства будущего. Когда человек попадал в лагерь, наряду с концом неопределенности одного этапа у него появлялось предельно угнетающее чувство неопределенности конца вообще.

«Насколько завидным казалось нам положение преступника, который точно знает, что ему предстоит отсидеть свои десять лет, который всегда может сосчитать, сколько дней еще осталось до срока его освобождения… счастливчик! Ведь мы все без исключения, находившиеся в лагере, не имели или не знали никакого «срока», и никому не было ведомо, когда придет конец.

… множество слухов, циркулировавших ежедневно и ежечасно среди сконцентрированной на небольшом пространстве массы людей, слухов о том, что вот-вот всему этому наступит конец, приводило каждый раз к еще более глубокому, а то и окончательному разочарованию. Неопределенность сроков освобождения порождала у заключенных ощущение, что срок их заключения практически неограничен, если вообще можно говорить о его границах. Со временем у них возникает, таким образом, ощущение необычности мира по ту сторону колючей проволоки. Сквозь нее заключенный видит людей снаружи так, как будто они принадлежат к другому миру или скорее как будто он сам уже не из этого мира, как будто он «выпал» из него. Мир не-заключенных предстает перед его глазами примерно так, как его мог бы видеть покойник, вернувшийся с того света: нереальным, недоступным, недостижимым, призрачным».

Об аналогичных ощущениях нам сообщали и россияне, оказавшиеся в качестве заложников у чеченских боевиков в 1990-е годы. Ощущение «безвременья» и «вечности угрозы» было зафиксировано у многих американцев сразу после террористических актов в сентябре 2001 года. Тогда для многих жителей США вся Америка воспринималась как огромный концентрационный лагерь, в который ее жители заключены жестокими террористами. Соответственно, очень зримым для них также стало разделение на «свой», «внутренний», и «внешний», «чужой» мир. Очевидным было также понимание «бессрочности угрозы», постоянно исходящей от международного терроризма. В психологическом плане,

война США против режима талибов в Афганистане в связи с идеей поиска У. бен-Ладена как раз и должна была снять это ощущение «вечности». С помощью этой войны угроза была представлена не «вечной», а локальной, и вполне устранимой: стоило только поймать или, на худой конец, убить бен-Ладена.

«Бессрочность существования в концлагере приводит к переживанию угрозы будущего. Один из заключенных, маршировавших в составе длинной колонны к своему будущему лагерю, рассказал однажды, что у него в тот момент было чувство, как будто он идет за своим собственным гробом. До такой степени он ощущал, что его жизнь не имеет будущего, что в ней есть лишь прошлое, что она тоже прошла, как если бы он был покойником. Жизнь таких «живых трупов» превратилась в преимущественно ретроспективное существование. Их мысли кружились все время вокруг одних и тех же деталей из переживаний прошлого; житейские мелочи при этом преображались в волшебном свете».

Все это усиливало апатию. Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были для обитателей лагеря и хорошо известным, и пугающим явлением, приводившим к катастрофе буквально за несколько дней.

«Люди просто лежали весь день на своем месте в бараке, отказывались идти на построение для распределения на работу, не заботились о получении пищи, не ходили умываться, и никакие предупреждения, никакие угрозы не могли вывести их из этой апатии; ничто их не страшило, никакие наказания — они сносили их тупо и равнодушно. Все было им безразлично. Это лежание — порой в собственной моче и экскрементах — было опасным для жизни не только в дисциплинарном, но и в непосредственном витальном отношении».

В. Франкл приводит очень конкретные примеры столь сильной апатии и проявлений «запрограммированного конца жизни». Так, например, один из его товарищей по заключению 2 февраля 1945 года увидел «вещий сон»: пророческий голос предсказал ему, что освобождение для него настанет 30 марта. Уже 29 марта этот человек свалился в бреду и лихорадке, 30 марта потерял сознание, а 31 марта умер. «Для него война действительно «кончилась» 30 марта — в день, когда он потерял сознание. Мы можем с основанием и со всей клинической строгостью предположить, что разочарование, которое вызвал у него реальных ход событий, привело к снижению жизненного тонуса, иммунитета, сопротивляемости организма, что чрезвычайно ускорило развитие дремавшей в нем инфекции»[131].

Фаза освобождения. Многократно показано на примере освобождения узников тюрем, заключенных в концлагерях, заложников и т. д., что само по себе физическое решение не только не решает всех вопросов, но, напротив, часто открывает новые, не менее сложные психологические проблемы.

«То, что касается реакции заключенного на освобождение, может быть коротко описано так: вначале все кажется ему похожим на чудесный сон, он не отваживается в это поверить… Освобожденный из лагеря пока еще подвержен своего рода ощущению деперсонализации. Он еще не может по-настоящему радоваться жизни — он должен сначала научиться этому, он этому разучился. Если в первый день свободы происходящее кажется ему чудесным сном, то в один прекрасный день прошлое начнет казаться ему лишь более чем кошмарным сном».

«Болезнь колючей проволоки» часто имеет рецидивы, связанные с возвращением кошмаров. Известно, что люди, хотя бы однажды подвергнутые такого рода террору, никогда окончательно не могут забыть соответствующие ощущения. К сожалению, оказать им психологическую (психотерапевтическую) помощь в сколько-нибудь массовых масштабах оказывается практически невозможным. Таким образом, получается, что апатия представляет собой гораздо более опасное в психологическом плане явление, чем массовая паника или агрессия. Впрочем, все-таки это зависит, в конечном счете, от самих людей, оказавшимися жертвами террора. Примеры людей, прошедших через концлагеря (в том числе и авторов цитировавшихся работ), хорошо показывают это.

Еще по теме «Болезнь колючей проволоки»:

1. Глава 12. Почему солдаты Врангеля рвали колючую проволоку руками.
2. 3.1.1. Внутренняя картина болезни
3. Эго во время болезни
4. 28. И ВСЕ-ТАКИ… О БОЛЕЗНЯХ
5. Особо опасные болезни и вредители растений
6. История болезни
7. Особо опасные инфекционные болезни людей
8. 9.1. Дискурсы здоровья и болезни
9. ПРОДЛЯТ ЛИ ОТПУСК МАТЕРИ НА ВРЕМЯ БОЛЕЗНИ РЕБЕНКА?
10. Лечение морской болезни
11. Болезнь, которая подстерегает
12. 4.5. ЯЗВЕННЫЙ КОЛИТ И БОЛЕЗНЬ КРОНА
13. ОБИДА = БОЛЕЗНЬ
14. ДУШЕВНЫЕ БОЛЕЗНИ
15. Боль и болезнь.
16. Третий мир
    Колониализм и распространение болезней