Стокгольмский синдром стих джио россо
Я не буду требовать от тебя верности, преданности. Не спрошу, из какой темноты ты приходишь ко мне по ночам.
Почему твои руки холодные, губы обветренны — мне нельзя придираться к таким мелочам.
Я не буду пытаться тебя удерживать, спрячу страх за улыбку, и пусть он остался в глазах.
И в порыве по детски отчаянной смелости, поцелуй я оставлю на теплых от солнца плечах.
Мне не страшно когда за тобой закрываются двери, боль приходит чуть позже, когда догорает рассвет.
Я боюсь просыпаться в пуст…
Кафельный пол, на стенах трещины,
водопроводная грязь.
Я бы любил тебя, даже если бы
ты
не родилась.
Даже если бы
ты появилась на свет
мужчиной,
чудовищем,
дьяволом,
деревом,
птицей,
одной из комет,
Моя любовь умеет убивать.
Прости, что не сказал об этом раньше.
Когда вжимал в скрипучую кровать
и целовал покусанные пальцы.
Моя любовь тягучая, как мёд,
и сладкая, и горькая, и злая.
Она тебя когда-нибудь убьет,
Запомни меня таким, как сейчас
Беспечным и молодым,
В рубашке, повисшей на острых плечах,
Пускающим в небо дым.
Неспящим, растрепанным, верящим в Джа,
Гуляющим босиком,
Не в такт напевающим регги и джаз,
Курящим гашиш тайком.
В разорванных джинсах, с разбитой губой,
С ромашками в волосах,
Глотающим жадно плохой алкоголь,
Пускающим пыль в глаза.
Нагим заходящим в ночной океан,
Пугающим криком птиц,
cегодня в полночь на перекрестке,
где Веге встретился Альтаир,
я буду ждать тебя. Целый космос,
дрожит и тонет в моей любви.
дай угадаю — ты будешь в белом,
в руках — букет полевых цветов.
ты будешь нежной, смешной и смелой,
и пахнуть вишнями и весной.
мы зашагаем с тобой по звездам,
сминая пятками млечный путь.
и горько-сладкий подлунный воздух
нас поцелует в гортань и грудь.
и будут мимо лететь кометы,
хвостами вмиг разрезая тьму.
Можно тебя на пару ночей?
Можно на пару снов?
Тёплыми пальцами на плече, солнцем, что жжёт висок.
Тенью, проникшей в дверной проём, правом на поцелуй,
спешно украденный под дождём из острых взглядов-пуль.
Можно тебя на короткий вдох,
выдох, мурашек бег?
Время плести из мгновений-крох, стряхивать с шапки снег.
Общими сделать табак и чай, поздний сеанс в кино.
Петь под гитару, легко звучать музыкой общих нот.
Можно тебя в неурочный час,
в самый отстойный день?
Босыми ногами идет по песку, по пыльной дороге шагает Весна. Касаясь ладонью очерченных скул, улыбка — наживка, улыбка — блесна. А в косах ее запуталась медь, веснушки узором на острых плечах. И можно тихонько, украдкой смотреть, как пляшет она в раскаленных лучах. Как солнце целует ее белый лоб, венок из ромашек качается в такт. Как к стопам нагим мягко льнет василёк, а голеней тонких касается мак. И алый румянец на выступах щёк подобен по цвету небесной заре. Под пение птичье и шепот ручьев, В…
Ты пальцем стираешь с окна тонкий лёд, мечтая о скором приходе весны. Под камень лежачий вода не течёт, но спину не выпрямить — стены тесны. Захочешь подняться и лоб расшибёшь, да теменем ты подопрёшь потолок. Здесь снег круглый год, но куда тут уйдёшь, когда все дороги вокруг замело? Остыли сердца, батареи и чай, от холода трудно и хрипло дышать. И пальцы немеют, и зубы стучат, маячит пятном в полумраке кровать. »Тик-так» — произносят часы на стене, пугая тебя до покошенных ног. Когда же зако…
…Я обменял спокойный сон на невесомый поцелуй. Пока ты в комнате со мной — целуй меня, целуй, целуй…
Целуй меня, пока темно, пока зашторено окно, под звуки старого кино, под всепрощающей Луной. Когда на нас глазеет Мир, в троллейбусах, такси, метро, под осуждением людским, под брань старушек, гул ветров. Под визг клаксонов, вой сирен, под грохот скорых поездов, прижав ладонь к дорожкам вен, не позволяя сделать вдох, к моим обветренным губам прильнув и затопив собой. Пускай в висках гремит т…
смотри, какая здесь темнота — луна под бархатным колпаком. скривив невесело угол рта, умело травишься табаком. вокруг отличнейший антураж: промозглый ветер, противный дождь. и кожа щёк до того бела, что мнится, тронешь — как лист прорвёшь. давай, соври, что ты камень, сталь, что ты не сломлен, не слаб сейчас. и что не липнет к тебе печаль, как к материнской груди дитя. за ворот свитера льёт вода, стекает прямо на теплый бок, а в пальцах, что холоднее льда, трясётся спичечный коробок. и где-то та…
Мой друг, одинокий и странный парень, рожденный в руках сентября, цветные тату прячет под рукавами, под темными стеклами — взгляд. Он дальний потомок индейцев апачи, вихрастый и юный зверь. Похож на котов, горделиво-бродячих, на брошенных всех детей. В его рюкзаке ты отыщешь конфеты, блокнот на полсотни страниц. Он верный хранитель чужих секретов, не помнящий чисел и лиц.
Он тянет меня — то взобраться на гору, то вдруг — покорить океан. Да только нельзя отпроситься с работы, аврал и не выполн…
Прошлое — это прекрасно, моя Мари,
только с собой его, милая, не бери.
Лучше оставь его в бабушкином сундуке,
или у мамы в шкатулке, но в рюкзаке,
что ты несешь за плечами, его не храни,
слишком тяжелый камень, моя Мари.
Прошлое — это как детство, скажи прощай,
изредка воскресеньями навещай.
Но никогда в глаза ему не гляди,
прошлое — это зараза, моя Мари.
Белый осколок чашки, причуда, пыль,
и на земле лежащий сухой ковыль.
Не важно, как ее звали,
важнее, что я из стали,
она — из пастилы.
важней, что она красива,
и пахнет цветущей сливой,
но жгучая, как крапива,
и легкая, как туман.
и это победа Пирра,
когда я теряю силы,
целуя ее курсивом
и веря в ее обман.
Он сорокаградусный, горький, с перцем и пряностями.
У меня от него похмелье, мигрени и приступы ярости.
Он прилетел с Юпитера, хрупкий, простуженно-рваный,
Вышиб ногой сердце, опустился на край пережженного пеплом дивана.
У него пальцы — нервные, тонкие. Ссадины, пластыри. Смеется громко.
Я ненавижу его, завишу, у меня от него ломка.
Он стал моим адом, персональным дьяволом. Мы перемешаны, перешиты, связаны.
Господи, помоги мне сдержать себя, не задушить его и не напоить ядом.
Он же будет рад, если я из-за него сяду.
Я называю его сволочью, ублюдком и гадом. И как наученный пес выполняю команду »рядом».
Он улыбается — это любовь, — посылаю к чертям и лешему.
Я убью его, а самa повешусь.
Но когда он приходит домой избитый и пьяный,
Бесцельно,
безжалостно,
как в кино.
Ты мой Стокгольмский синдром.
Захлопни глаза и зашторь окно,
спали этот чертов дом.
Держи меня в клетке,
корми с руки
и хлестко бей по щекам.
Мы разной породы, а значит — враги,
кто жертва — не знаю сам.
Привет, молодые и глупые, смешные, босые и пьяные. Идущие стаями, группами, и те одиночки упрямые, что мечутся между высотками, скрывают глаза капюшонами, пытаются быть беззаботными, но курят ночами бессонными. Привет, дети солнца и воздуха, потомки известных мечтателей, рожденные вспышками космоса, в утробе галактики-матери. Беспечные, хрупкие, колкие, с щеками, от холода красными, с забитыми книжными полками, с глазами тревожно-опасными.
Привет, я пишу из столетия, где дальние тропы исхожены,…
Кладбище кораблей
Там, где сила воды встречается с силой земли, и над лбом океана восходит небесный пожар, там лежат на песке погибшие корабли, их большие бока день за днем поедает ржа. Там летают над волнами чайка и альбатрос, и горячее солнце тянет к воде лучи, обжигая вонзенный в песок корабельный нос, а вода в океане вибрирует и урчит. Там спокойно и тихо, и мягко поет прибой. И как будто огромные туши мёртвых китов, там лежат корабли, что уже не придут домой, вспоминая давно покинутых моряков.
Они снятся…
Мысли и чувства порваны — на кусочки.
Потому что в твоем многоточии я только точка.
От тебя до меня сотни тысяч вечностей.
Миллионы моих полумертвых личностей.
И одна на двоих — видимость.
Ты играешь со мной, я — с ветрами.
Скажешь: »это любовь» — бред какой.
Докурю и пойдем, к черту все.
За тобой я бегу, словно брошеный пес.
Ты в глаза мне не смотришь, когда ты врешь.
Я же знаю тебя до корней волос.
Я же знаю, до стонов, до всхлипов твоих,
И до старой кровати — для нас двоих.
Улыбаешься — черт бы тебя побрал,
Он раздевает ее с какой-то глухой тоской,
будто бы жажда его — это его проклятие.
Будто бы преступление — видеть ее нагой,
Богом судимо больное желание взять ее.
А она говорит: »мне холодно, холодно, холодно!
Что ж ты трясешься, как будто меня боясь?»
И запрокидывает свою медно-рыжую голову,
страшно и зло, почти сатанински смеясь.
Ему кажется, будто он погружается в лаву,
будто плавятся кости, мускулы и хрящи.
И церковное золото, коим он был оправлен,
под руками ее ломается и тр…
Не любить тебя сложно, но я учусь. Не кричу, не буйствую, не скорблю. День идет за днём, вот еще чуть-чуть, и тебя я полностью разлюблю. Я кривой и пьяный, но я живой, трогаю гитары нагретый гриф, и своей взлохмаченной головой осторожно дёргаю — вдруг слетит. Не »люблю», а матерное словцо, раз, и понимаешь — тебе конец. За грехи библейских каких отцов, ты опять приходишь ко мне во сне? Микроскоп достану, шагну вперед, ведь в тебе изъянов — не сосчитать. (Но какого черта твой жаркий рот мне так…
Источник
Нет ни правильных, ни простых, ни таких, что в пору.
Ни во что не верящие юнцы, прогуляли школу
и вихры покрасили в яркий цвет — киноварь и мяту.
Сигареты смятые не успев под матрасом спрятать.
Никакого дела до новостей, наплевать на войны,
улыбаться криво, пугать гостей и сбегать достойно.
Трек Нирваны в уши — сердитый крик взрослых заглушая,
уходить из дома, ведь мир велик, ведь Земля большая.
Позвонки щекочет сырой туман, ночь лежит у пирса,
на дворе холодный и снежный мар…
Бессмысленно драться с холодом, когда ты совсем один.
Оставь свою голову в комнате, безбашенным прочь иди.
Увидишь на улице нищего — кинь сердце в раскрытый кошель,
пусть греет ладони над пышущей, сгорающей плотью твоей.
Ступай босиком и насвистывай, смеясь, беззаботно пляши.
Бежать от погоды бессмысленно, не вытравив грусть из души.
А что безнадёжнее прочего — так верить в несбывшийся март.
По воле небесного зодчего здесь снегом укрыт каждый ярд.
Звенят в рамах стёкла оконные по…
В окно тихонько стучится май, нос и ладони прижав к окну, мисс Эл глядит, как ползет трамвай, спеша за бегом шальных минут. Цветные зонтики над землей парят и рвутся из чьих-то рук, дождинок мелких, жужжащий рой, со стуком падает на траву. Мурлычет рыжий домашний кот, какао в чашке и сладкий кекс. Мисс Эл идет лишь четвертый год, но нрав достоин больших принцесс. И в день рождения ждет гостей, подарки, сладости и цветы. Ватага шумных, смешных детей сломает розовые кусты. Так безмятежно и так лег…
Скука смертная. День измучен, в небесах маршируют тучи, их прилипчивый взгляд колючий прибивает меня к земле. Поплотнее укутав шею и прикинувшись мирным зверем, путешествую по аллеям, запечатанным в янтаре. Под ботинками плачут листья о погибели вечных истин, ветер рвёт перепонки свистом, на меня нагоняет сплин. Вся планета гудит от взрывов, от общественных нервных срывов, и антихрист идёт бескрылый по осколкам тяжёлых мин. Молодёжь начищает пики, на знамёнах рисует лики, каждый хочет прослыть в…
шесть утра. в звенящем Пекине рассвет
нарезает на ломтики солнечный мармелад.
знаю, Мэй, ты сидишь у окна, закутавшись в плед,
устремив в пустоту печалью подернутый взгляд.
твои руки сжимают пушистую, мягкую ткань,
чай с жасмином, в щербатой чашке, давно остыл.
раскрывает бутоны малиновая герань,
за окном просыпается шумный весенний мир.
ты впускаешь бабочек, бьющихся о стекло,
свежий ветер разносит по комнате аромат
белых яблонь,
баюкающее тепло
обнимает тебя, увлекая на…
Я выменял вечную молодость
на паперти зыбкого сна.
Из кольта тяжелого в голову
мне выстрелила весна.
В моем беспокойном черепе
отныне растут цветы.
Громоздкую поступь времени
сменил мягкий шум воды.
Когда я склоняю голову,
то падают лепестки.
Нектаром пропитаны волосы,
шипы не щадят виски.
мне с детства нравятся крылья птиц, глаза похожие на стекло (когда ты смотришь в моря глазниц и все никак не отыщешь дно). мне нравятся голоса зверей и трещины на весеннем льду.
апрель швыряет меня за дверь. никем не видимый, я иду.
луна в созвездии Близнецов и небо кружится, как волчок. Динь-Динь бросает пыльцу в лицо, щекочет ветер поверхность щек. моя любовь за моей спиной, летит, крылом разрезая ночь. я с детства дружен лишь с ней одной. она мне мать, и жена, и дочь. она садится мне на пле…
…Просыпайся, Богиня Реки, чарующая Ло-шэнь. Косы твои легки, ладони качают тень. В изголовье растёт тростник, в тёплых водах тонет луна. Я лежу на твоей груди и под кожей моей Весна…
Нависает цветной Восток, сердце ноет в объятьях вен. Перламутровый мотылёк умирает в живом огне. Покрывается чешуей антрацитовый небосвод, я теряю контакт с Землёй, волны лижут нагой живот.
Обнимай меня, Фея Рек, невесомо касаясь щёк, сверху падает звёздный снег, время лечит и время врет. Мокрый свитер при…
Сегодня очень странная луна,
я не уснул, пересчитав баранов.
И ночь, и снег, и город из окна,
всё кажется придуманным и странным.
Но чу! — услышь шаги по мостовой,
там Смерть идёт. Скорей за занавеску!
И глаз его единственный, кривой,
вращается, осматривая местность.
И полушубок на худых плечах,
и драная шапчонка из овчины,
всё утлое, и кажется сейчас
лицо его ваянием из глины.
Он тянет пальцы к пьяному хлыщу,
что волочится еле из пивнушки,
настоящее чудо — как выдох, коснувшийся век,
как звенящая песня, что тихо поет Борей.
и когда утром августа выпадет белый снег,
ты найдешь свое чудо.
поэтому, будь храбрей.
…я шагаю по небу, в карманах моих зима,
я украл пачку снега у духов Холодных гор.
и ни стража, ни слуги меня не смогли поймать,
пусть я, в общем-то, даже не самый умелый вор.
мои пальцы замерзли, ладони слегка дрожат,
изо рта белым облачком тихо выходит пар.
ты кладешь на тарелку оранжевый мармелад,
Источник
Будет новое утро, и будет всё as you wish:
будут улицы, переходы, дома, мосты.
Будет солнце нырять в ладони с нагретых крыш,
чьи-то губы на волю выпустят сизый дым.
Будет небо и море, следы на песке и шторм,
поцелуй на закате и вкус табака во рту,
и венок из ромашек, и приторно-горький ром.
…а потом ты возьмешь и влюбишься в темноту.
Темноте этой будет около двадцати:
джинсы рваные, и вихры, и витой браслет,
ты споткнешься как будто о камешек на пути,
Выпито лето одним глотком.
Август. Последний день.
Руки, испачканные песком,
к рыжим лучам воздень.
Солнце исследует языком
контур твоих ключиц.
Я наблюдаю за ним тайком,
не преступив границ.
Воздух вибрирует от жары,
слышится тихий вздох:
не нарушая баланс игры
летний уходит бог.
Беги. Нас двоих не удержит земля — такие уж мы титаны. Последнего выдоха не даря и взгляд отведя упрямо, накинув пальто на сутулость плеч, согбенных чужой любовью, и рыжих волос озорную медь резинкой связав тугою, шагни за порог, водрузив ключи на скрюченный гвоздь в прихожей. Беги так легко, обгоняй ручьи, и сумкой сбивай прохожих.
Беги, там подхватит тебя метро, а после — трамвай усталый. И грея ладони горячим ртом внутри дребезжащей тары, забудь обо мне, раствори меня, как сахарный кубик в…
Подмигнув фонариком хрупкой тьме,
он не думал, что всё обернётся так;
но родился свет, обнажая след
на чужих руках, на чужих губах.
На родных губах, на родных руках:
хиромантом стал, изучил ладонь,
по холмам Венеры и островкам
пальцами шагал поперёк и вдоль.
По дорожкам вен доходил к плечу,
кожу мял и жёг, увлекал в кровать.
Нужно было к Северу — шёл на Юг,
чтобы сливы спелые ей сорвать.
Вот она — алтарь, вот она — божок,
у окна стоит в неглиже одном.
Это может быть химией,
биологией,
странным сном,
но когда их взгляды сливаются в единое
существо,
её губы и родинки,
прядь волос,
глаза (коньяк и вино),
все секунды,
вдохи и выдохи…
превращаются в
волшебство.
Как легко теперь: не любя тебя, я не прячу голову от дождя, я курю в затяг и глотаю дым, став опять беспечным и молодым. Не фильтрую речь, исторгаю брань, обжигаю крепким словцом гортань, не боясь твоих потемневших глаз и покрытых пыльной моралью фраз. Открываю настежь окно и дверь, трачу на пустое, сажусь на мель. Просыпаюсь поздно и всё не там, провожаю женщин без лишних драм.
Я смеюсь и праздную, бью в набат, я живым вернулся, пройдя сквозь Ад. Я вернулся целым почти на треть, надо быть ж…
Я расскажу тебе сказку о человечности, сказку о вечности я тебе расскажу. Небо качает звезды ладонями млечными, тихо ползет по облаку желтый жук. Мир на планете зиждется на неравенстве долларов, евро, юаней, рублей и вон.
Дженнифер Джонс не родилась неправильной.
Были неправильны мистер и миссис Джонс.
Школьная жизнь похожа на горки американские: завтра — падение, ну, а сегодня — взлёт. Ссадины на коленях заклеив пластырем, Дженнифер Джонс поднимается и идёт. Форма в пыли и юбка совсем измята…
Я иду по мосту прочному, но мне кажется — я тону.
Под ногами Москва полночная, задыхается в сером дыму.
Ветер треплет отросшие волосы, шепчет на ухо: »друг, не трусь».
Неполадки в простуженном голосе, и я хрипло в ответ смеюсь.
Пес за мной увязался, ласковый, машет весело куцым хвостом,
Я, напичканный старыми сказками, все грызу свой последний том.
Небо мягко качает сонную, белобрысую дочку луну,
Я и пес, оба мы — бездомные. Ему в рай, я пойду ко дну.
— Эй, прохожий, найдется курево? Н…
Тени деревьев танцуют за окнами,
море стучит о прибрежные камешки.
Лето врывается вдохами в легкие,
греет костров обжигающим пламенем.
Греет песком раскаленным, щекочущим,
красит загаром предплечья горячие,
по перекресткам будней клокочущих
смело шагает твоё Настоящее.
Видишь его в стекле старой булочной?
В зеркале автомобиля стоящего?
По свежевымытым, узеньким улочкам
быстро шагает твоё Настоящее.
У меня есть ручной дракон
/до чего банальный сюжет/.
Прилетает на мой балкон,
уже пару десятков лет.
У Дракона красивый хвост,
и клыки опасно остры.
Очень сложен и очень прост,
мой дракон с Ледяной горы.
Иногда мы просто сидим,
и на кухне пьем чёрный чай.
Я читаю ему стихи,
изливаю свою печаль.
Он качает слегка головой,
Бог едет в маршрутке, больной и угрюмый, потертая куртка и вязаный шарф. в нем сотни сомнений и пять лишних рюмок. на карте — еще десять дней ни гроша. в замерзшее небо врезаются кроны облезлых деревьев, на улицах грязь. в далекой стране цветут анемоны, хорошие люди и честная власть.
Бог шаг ускоряет, идя мимо церкви — опять побирушки, калеки, трэшак. собака голодная, (бросил наверно, ее на помойке какой-то мудак). и что-то глаза раздражающе щиплет, а в глотке тяжелый и вяжущий ком. »ты мог бы…
Взлетают в небо дети птичьих стай.
Я был когда-то так же беззаботен.
Моя любовь умеет убивать.
Твоя — сжигать.
А значит, мы в расчете.
Зови меня Капитан-Беда,
король больших Невезучих вод.
Быть неудачником тоже дар,
и в этом деле я взял джекпот.
Я не уверен в грядущем дне:
смогу ли завтра открыть глаза,
умыться, наскоро съесть омлет,
потом отправиться на вокзал.
Оттуда в офис: тик-так, тик-так,
(лишь час обеда не прозевай).
По волнам циферок и бумаг
меня уносит в дремотный край.
Мне душно, муторно, как и всем,
и, как и всех, меня тянет спать.
Под небом в крапинках звёздных клякс, подставив ночи худую грудь, шагает бодро скиталец-Макс, не суть — куда, но куда-нибудь. Карманы, полные медяков, рюкзак и ворох дорожных карт. Сбивая с города пыль веков, смеётся ветреный юный март. И Шельда — чистое серебро, несёт кораблики на восток, где месяц, жёлтую выгнув бровь, висит недвижимо над мостом. Антверпен весел, но очень стар, здесь в переулках гуляет миф. Снижая шансы дожить до ста, Макс замедляется, закурив. Его бессонная голова вмещает тыс…
Этот старый отель мне посоветовал друг.
Говорил, живописное место, сосны и ели.
»Освежись. На морозном зимнем ветру
проведи отпускные свои недели».
Всего месяц прошел, как со мной порвала Янмэй.
Но в груди, как и прежде, стучали камни.
Я хотел убежать от города и от людей.
От людей, к которым она прикасалась руками.
Два часа в самолете, автобус, прокат авто.
И по узкой дороге все глубже в зеленую чащу.
Говорили, отелю уже за сто,
но вблизи он казался страшнее и старше.
Мы играли весело целый год: я стоял на месте, ты шла вперёд. Ты держалась курса, я метил в цель. В промежутках были: коньяк, постель, сигареты, кофе, цветной экран, поезда, подземки, огни реклам. Кавардак, сумятица, ерунда;
ничего о нежности,
ни-ко-гда.
Это было правилом для двоих: ничего не значащий перепих. Не касаться сердца, не лезть в нутро, счёт вести по станциям на метро. Знать привычки тела, но не души, нет обета верности — нет и лжи. Не учить, не строить, не приручать. Проходит…
Двигаться как комета —
точкой среди полос.
Быть дуновеньем ветра,
прядью твоих волос.
Ссадиной на колене,
трещиной на губе.
Выдохом, вдохом, тенью,
складкой между бровей.
Смело идти по встречной,
медью в руке звеня,
и целовать предплечья
любящей не меня.
Мы с тобой родились на разных концах Земли.
Моей Азии не пересечься с твоей Америкой.
И когда телефон твоим голосом заговорит,
я не вздрогну, я буду дышать размеренно.
Речь моя будет чистой, слова — отточены.
Я привит, я давно приучен к таким вещам:
твоим голосом пело гулкое одиночество,
говорила вода и дощатый шептал причал.
Раздавался в наушниках, пел под гитары рокеров,
соловьиными трелями рвался в мое окно.
Заменял собой хриплый голос солиста »Smokie»,
(и нелепо,…
Мы поём в переходах, нам двадцать, мы дразним смерть. Называем любовью похоть, чадим травой. Мы беснуемся так, что трясётся земная твердь. Мы не дружим ни с кем, а особенно с головой. От похмелья в затылке отбойные молотки, на измятой постели — следы безымянных тел. Мы до звона пустые, но думаем, что легки. Мы команда подонков и лузеров, шлюх и стерв.
Поделись сигаретой, достань из распухших губ. Ты такая смешная в позёрской своей тоске. Всё вокруг бесполезно и глупо, но все бегут к своей с…
когда увидишь мой смятый след,
услышишь выстрелы за спиной,
поймешь, что против меня весь свет,
поймешь, что мир на меня войной,
оставь дела и запри в сундук,
вели соседке кормить кота, рассеяв выдохом тишину, иди к знакомым тебе местам.
лови сигналы на частоте, чужие сбрасывая звонки, (приметы: родинка на щеке и раздражающие шаги). ищи меня в сводках новостей, в строке бегущей,
в пустом окне,
меня, продрогшего до костей,
меня, стоящего в стороне.
меня, потерянного в себе и…
Источник