Синдром синей бороды райдо витич читать

Райдо Витич

Синдром синей бороды

Глава 1

— Ну, что, помянем, что ли рабу Ирину? Славная была бабенка.

— Прозит, — отсалютовал пузатым бокалом Вадим Греков. Сделал ленивый глоток. Стрельцов же не только выпил залпом все содержимое бокала, но и основательно закусил после, послав в желудок вслед за коньяком семгу, икру, буженину и пару трюфелей. Потом подумал и, со вздохом, закинул в рот дольку ананаса.

Вадим хмыкнул, глядя на лысеющего толстяка: он еще мечтает похудеть, обрести прежние юношеские формы?

— Да, Саня, калорий ты на себя, любимого не жалеешь.

— Я в тренажерный зал хожу. По пятницам.

— А по субботам наверстываешь упущенное.

Стрельцов скривился и подвинул к себе вазу с фруктами:

— Ну, и что? Слаб раб Александр. Чревоугодник, — махнув ладошкой, взял гроздь винограда, — отмолю.

— Охотно верю, — хмыкнул Вадим. Его темные глаза с насмешкой смотрели на одутловатую физиономию друга: а ведь когда-то Александр Стрельцов был мечтой девушек всего квартала. Высокий стройный блондин с волевым подбородком и бесхитростным взглядом голубых глаз. Теперь же глаза поблекли, выцвели, словно ситец на солнце, подбородок сначала расплылся, потом раздвоился, теперь расстроился. От атлетической фигуры осталось лишь воспоминание. — Что с нами время делает?

— А я не печалюсь, — качнул отвислыми щеками мужчина. — Не зря жизнь прошла, не обошла матушка счастьем-то. Епархия у меня славная, уважительная…

— Короллу, на святость батюшке подарила…

— А ты не ерничай, раб Божий, все под Господом ходим. Все им обласканы. Ты вон в бабах да гринах, я в молитве о душе радея. Мне моя `королева’ трудом тяжким досталась: постами всенощными. И тебя, пока ты за океаном барствовал, я в молитве не забывал, так что считай, должок с тебя.

— Сколько же ты хочешь за радение по душе моей?

— А мне что надобно? Все на храм, на храм, — задумчиво пробубнил толстяк, поглощая виноград.

— Так сколько ты хочешь, Саня? Давай, не тяни.

Мужчина вздохнул, вытер губы и в упор посмотрел на Вадима:

— Сколь дашь за свое благополучие?

— Мое благополучие дело моих рук. Как твое — твоих, — заметил жестко. — Так что, Бога не приплетай и святошу из себя не строй…батюшка. Что опять задумал? Или Татьяна про шашни твои с очередной служкой узнала? Желаете, батюшка, одарить супругу еще одним брильянтом, чтоб смолкла? Во сколько карат ее глаз оценил прелюбодеяние своего святого супруга на этот раз?

Взгляд Стрельцова стал недовольным, укоризненным. Но лишь на минуту. Помнил Александр Николаевич о выгоде своей, потому злить друга не хотел, а уж тем более отношения с ним портить. Посему обиду во взгляде ресницами прикрыл, вздохнул покаянно да, смущенно улыбнувшись, поведал не таясь:

— Дачку моя присмотрела. Не большая, да кусается. Не потянуть. И не хватает-то всего десять штук.

— Ага, — хохотнул Вадим. — Сколько гектар земли вокруг `небольшой дачки’?

— Хм.

— Ясно. Можно легко заблудиться. Что и ценно для тебя. Достала супруга?

— Тебе, как на исповеди — зверь баба. Покоя от нее ни днем, ни ночью нет.

— Сам виноват, не воспитываешь, капризам потакаешь.

— Я ж не ты. У меня она одна, Богом даденная…

— Спьяну взятая.

— Ну, чего спьяну-то? — натурально оскорбился Стрельцов.

— Ладно, ладно, дам я тебе гринов на дачку. Успокоишь благоверную.

— Все-таки славный ты человек, Грек, понятливый. Молитва за тебя легкая…

— Ты за Ирку службу отслужи.

Толстяк хлопнул белесыми ресницами — эк хитрец, как поймал-то его!

— Не положено Вадим, сам знаешь. Самоубийца.

— Так и служителю Божьему дачки да тачки иноземные не положены.

— Ох, в грех вводишь.

— Отмолишь. Ты у нас мастак по этой части.

— Сколько ж можно отмаливать?

— На что намекаешь?

— Прямо говорю, — мужчина отодвинул вазу и уставился на Грекова, с долей сочувствия и одновременно осуждения. — Не ладно, Вадим, к бабам-то так. Хватит уж жениться. По всему видать, вдовцом тебе на роду жить написано. Осядь, не пацан уже.

— На что намекаешь? На то, что я ее в петлю толкнул? — взгляд Вадима стал жестким, холодным, предостерегающим. Александр отвел глаза, заскучал, выдал нехотя:

— Господь ведает, не мне судить. Сам видишь, грешен.

— Вот и не лезь. А службу отслужи. Деньги завтра из банка заберешь. Подойдешь к Константинову. Я распоряжусь.

Толстяк повеселел:

— Отслужу… Ох, на какой же грех толкаешь. Все по мягкосердечию моему, по любви к тебе, другу единственному. Еще по маленькой за покойницу? Чтоб, значит, мир праху ее, а душе царствие небесное…

— Не понимаю я тебя, Вадим.

— А надо?

— Да хотелось бы. Непонимание тревожит.

Они стояли на набережной и смотрели в мутные воды Невы. Такие же хмурые, как тучи на небе.

— Дождь собирается, — заметил Вадим, поднимая воротник.

— Осень, брат, — пожал плечами Егор. — Отвык ты от климата Родины.

— Привыкну, — протянул тот задумчиво, подставляя бронзовое от загара лицо ветру.

— Не привыкнешь. Найдешь очередную дурочку и махнешь обратно.

— А что здесь делать? Экзотика неустроенности меня не прельщает.

— Отстал ты, устроенность, Вадим, уже давно устроенность.

Греков фыркнул:

— Сказочник.

— Это как тебе угодно. Но поверь, хорошо и здесь жить можно…

— Недолго.

Егор прищурился на мужчину и хотел напомнить, что слово `недолго’ скорей относится к тем глупышкам, что покупаются на внешний антураж Вадима, его респектабельность и гиблое очарование инвалюты, но не стал касаться больной темы, промолчал. Однако тот уловил мелькнувшую в глазах брата мысль и криво усмехнулся, натянул перчатки и, развернувшись, медленно пошел вдоль набережной. Егор присоединился, зашагал рядом, поглядывая на него:

— К тетке заглянешь?

— Нет, — лицо Грекова чуть закаменело.

— Кого из своих видел?

— Стрельцова. Посидели, Иру помянули.

— Почему с ним? Не по-человечьи, Вадим — с ним, фактически посторонним, Ирину поминаешь, а нас даже в известность о смерти жены не поставил. Не ожидал я от тебя… Что на этот раз случилось?

— Повесилась. Саня ей пропуск в рай за мзду выхлопотать обещал. Поэтому с ним и поминали. А с тобой — не хочу. Я вообще ее поминать не хочу.

— Что так? Твоя теория затрещала по швам?

Вадим бросил на брата предостерегающий взгляд и сказал, как отрезал:

— Всего лишь ошибка, не то направление.

— Напомни, какое по счету?

Греков остановился и повернулся к Егору:

— Не стоит лезть в мою жизнь.

— Не лезу. Я пытаюсь понять. Много лет пытаюсь. Но не могу. Нет, конечно, ты можешь и дальше пресекать все разговоры на эту тему, но кому от этого будет легче? Тебе нужна помощь. Говорят, сейчас у вас модно иметь психоаналитика. Завел?

— Чушь. Психоаналитик — роспись в собственной неполноценности. Есть свой психолог — значит, есть проблемы, и большие. Кто захочет иметь дело со столь проблемным человеком? Да глупости все это: психологи, психоаналитики. Свои проблемы нужно решать самому.

— Вот ты и решаешь. Напомни, сколько лет?

— А сколько лет ты обещаешь найти Марину?

Егор открыл рот и закрыл. Помолчал с минуту, рассматривая физиономию брата, качнул головой:

— Неужели дело в ней? Глупо, Вадим. Двадцать лет прошло, давно все забыто.

— Для тебя…

— Для нее тоже.

— А для меня — нет.

— В этом твоя беда — мстительный ты. Обиды обычно у закомплексованных подростков копятся, а ты вроде бы давно из юношеского возраста вышел.

Глава 1

— Ну, что, помянем, что ли рабу Ирину? Славная была бабенка.

— Прозит, — отсалютовал пузатым бокалом Вадим Греков. Сделал ленивый глоток. Стрельцов же не только выпил залпом все содержимое бокала, но и основательно закусил после, послав в желудок вслед за коньяком семгу, икру, буженину и пару трюфелей. Потом подумал и, со вздохом, закинул в рот дольку ананаса.

Вадим хмыкнул, глядя на лысеющего толстяка: он еще мечтает похудеть, обрести прежние юношеские формы?

— Да, Саня, калорий ты на себя, любимого не жалеешь.

— Я в тренажерный зал хожу. По пятницам.

— А по субботам наверстываешь упущенное.

Стрельцов скривился и подвинул к себе вазу с фруктами:

— Ну, и что? Слаб раб Александр. Чревоугодник, — махнув ладошкой, взял гроздь винограда, — отмолю.

— Охотно верю, — хмыкнул Вадим. Его темные глаза с насмешкой смотрели на одутловатую физиономию друга: а ведь когда-то Александр Стрельцов был мечтой девушек всего квартала. Высокий стройный блондин с волевым подбородком и бесхитростным взглядом голубых глаз. Теперь же глаза поблекли, выцвели, словно ситец на солнце, подбородок сначала расплылся, потом раздвоился, теперь расстроился. От атлетической фигуры осталось лишь воспоминание. — Что с нами время делает?

— А я не печалюсь, — качнул отвислыми щеками мужчина. — Не зря жизнь прошла, не обошла матушка счастьем-то. Епархия у меня славная, уважительная…

— Короллу, на святость батюшке подарила…

— А ты не ерничай, раб Божий, все под Господом ходим. Все им обласканы. Ты вон в бабах да гринах, я в молитве о душе радея. Мне моя `королева’ трудом тяжким досталась: постами всенощными. И тебя, пока ты за океаном барствовал, я в молитве не забывал, так что считай, должок с тебя.

— Сколько же ты хочешь за радение по душе моей?

— А мне что надобно? Все на храм, на храм, — задумчиво пробубнил толстяк, поглощая виноград.

— Так сколько ты хочешь, Саня? Давай, не тяни.

Мужчина вздохнул, вытер губы и в упор посмотрел на Вадима:

— Сколь дашь за свое благополучие?

— Мое благополучие дело моих рук. Как твое — твоих, — заметил жестко. — Так что, Бога не приплетай и святошу из себя не строй…батюшка. Что опять задумал? Или Татьяна про шашни твои с очередной служкой узнала? Желаете, батюшка, одарить супругу еще одним брильянтом, чтоб смолкла? Во сколько карат ее глаз оценил прелюбодеяние своего святого супруга на этот раз?

Взгляд Стрельцова стал недовольным, укоризненным. Но лишь на минуту. Помнил Александр Николаевич о выгоде своей, потому злить друга не хотел, а уж тем более отношения с ним портить. Посему обиду во взгляде ресницами прикрыл, вздохнул покаянно да, смущенно улыбнувшись, поведал не таясь:

— Дачку моя присмотрела. Не большая, да кусается. Не потянуть. И не хватает-то всего десять штук.

— Ага, — хохотнул Вадим. — Сколько гектар земли вокруг `небольшой дачки’?

— Хм.

— Ясно. Можно легко заблудиться. Что и ценно для тебя. Достала супруга?

— Тебе, как на исповеди — зверь баба. Покоя от нее ни днем, ни ночью нет.

— Сам виноват, не воспитываешь, капризам потакаешь.

— Я ж не ты. У меня она одна, Богом даденная…

— Спьяну взятая.

— Ну, чего спьяну-то? — натурально оскорбился Стрельцов.

— Ладно, ладно, дам я тебе гринов на дачку. Успокоишь благоверную.

— Все-таки славный ты человек, Грек, понятливый. Молитва за тебя легкая…

— Ты за Ирку службу отслужи.

Толстяк хлопнул белесыми ресницами — эк хитрец, как поймал-то его!

— Не положено Вадим, сам знаешь. Самоубийца.

— Так и служителю Божьему дачки да тачки иноземные не положены.

— Ох, в грех вводишь.

— Отмолишь. Ты у нас мастак по этой части.

— Сколько ж можно отмаливать?

— На что намекаешь?

— Прямо говорю, — мужчина отодвинул вазу и уставился на Грекова, с долей сочувствия и одновременно осуждения. — Не ладно, Вадим, к бабам-то так. Хватит уж жениться. По всему видать, вдовцом тебе на роду жить написано. Осядь, не пацан уже.

— На что намекаешь? На то, что я ее в петлю толкнул? — взгляд Вадима стал жестким, холодным, предостерегающим. Александр отвел глаза, заскучал, выдал нехотя:

— Господь ведает, не мне судить. Сам видишь, грешен.

— Вот и не лезь. А службу отслужи. Деньги завтра из банка заберешь. Подойдешь к Константинову. Я распоряжусь.

Толстяк повеселел:

— Отслужу… Ох, на какой же грех толкаешь. Все по мягкосердечию моему, по любви к тебе, другу единственному. Еще по маленькой за покойницу? Чтоб, значит, мир праху ее, а душе царствие небесное…

— Не понимаю я тебя, Вадим.

— А надо?

— Да хотелось бы. Непонимание тревожит.

Они стояли на набережной и смотрели в мутные воды Невы. Такие же хмурые, как тучи на небе.

— Дождь собирается, — заметил Вадим, поднимая воротник.

— Осень, брат, — пожал плечами Егор. — Отвык ты от климата Родины.

— Привыкну, — протянул тот задумчиво, подставляя бронзовое от загара лицо ветру.

— Не привыкнешь. Найдешь очередную дурочку и махнешь обратно.

— А что здесь делать? Экзотика неустроенности меня не прельщает.

— Отстал ты, устроенность, Вадим, уже давно устроенность.

Греков фыркнул:

— Сказочник.

— Это как тебе угодно. Но поверь, хорошо и здесь жить можно…

— Недолго.

Егор прищурился на мужчину и хотел напомнить, что слово `недолго’ скорей относится к тем глупышкам, что покупаются на внешний антураж Вадима, его респектабельность и гиблое очарование инвалюты, но не стал касаться больной темы, промолчал. Однако тот уловил мелькнувшую в глазах брата мысль и криво усмехнулся, натянул перчатки и, развернувшись, медленно пошел вдоль набережной. Егор присоединился, зашагал рядом, поглядывая на него:

— К тетке заглянешь?

— Нет, — лицо Грекова чуть закаменело.

— Кого из своих видел?

— Стрельцова. Посидели, Иру помянули.

— Почему с ним? Не по-человечьи, Вадим — с ним, фактически посторонним, Ирину поминаешь, а нас даже в известность о смерти жены не поставил. Не ожидал я от тебя… Что на этот раз случилось?

— Повесилась. Саня ей пропуск в рай за мзду выхлопотать обещал. Поэтому с ним и поминали. А с тобой — не хочу. Я вообще ее поминать не хочу.

— Что так? Твоя теория затрещала по швам?

Вадим бросил на брата предостерегающий взгляд и сказал, как отрезал:

— Всего лишь ошибка, не то направление.

— Напомни, какое по счету?

Греков остановился и повернулся к Егору:

— Не стоит лезть в мою жизнь.

— Не лезу. Я пытаюсь понять. Много лет пытаюсь. Но не могу. Нет, конечно, ты можешь и дальше пресекать все разговоры на эту тему, но кому от этого будет легче? Тебе нужна помощь. Говорят, сейчас у вас модно иметь психоаналитика. Завел?

— Чушь. Психоаналитик — роспись в собственной неполноценности. Есть свой психолог — значит, есть проблемы, и большие. Кто захочет иметь дело со столь проблемным человеком? Да глупости все это: психологи, психоаналитики. Свои проблемы нужно решать самому.

— Вот ты и решаешь. Напомни, сколько лет?

— А сколько лет ты обещаешь найти Марину?

Егор открыл рот и закрыл. Помолчал с минуту, рассматривая физиономию брата, качнул головой:

— Неужели дело в ней? Глупо, Вадим. Двадцать лет прошло, давно все забыто.

— Для тебя…

— Для нее тоже.

— А для меня — нет.

— В этом твоя беда — мстительный ты. Обиды обычно у закомплексованных подростков копятся, а ты вроде бы давно из юношеского возраста вышел.

— Поправка — не мстительность и обидчивость, а обостренное чувство справедливости.

— Ох! — хмыкнул Егор.