Синдром петрушки рубина рецензия на

Джули все записи автора

Книга дочитана вчера ночью. Читала урывками, ибо на руках младенец. Поэтому старалась читать пусть помалу, но вдумчиво, не пропуская ни слова, ни мысли. Процесс затянулся. Обычно книги Рубиной я «глотаю».

По эмоциям — это просто НЕЧТО.
Много уже начиталась о том, что Рубина «повторяется» и «халтурит». По поводу повторов — да, действительно, можно встретить в тексте и сюжетные какие-то «знакомости» (родовые проклятия, злой рок, артефакты, инцесты), и среди персонажей «ба! знакомые все лица», и среди характеров (тот же Петя одновременно напоминал мне и Захара Кордовина из «Голубки…», и карлика Люсио из «Последнего кабана…»). Не стану пытаться их всех нудно сосчитать и перечислить — да и стоит ли препарировать такой чудесный в целом текст?..
Вы знаете, я бы сравнила Дину Ильиничну с искусным кулинаром в изысканном ресторане. И то, что она использует в разных книгах одни и те же — видимо, очень полюбившиеся ей — приемы, напоминает мне шеф-повара высокого класса, который, чтобы поразить своим мастерством гурманов, добавляет в каждое новое блюдо полюбившиеся и известные только ему приправы и пряности — те, которые использует только он. Это именно его стиль. И блюдо в итоге получается незабываемым, хоть и другим, непохожим на предыдущее в целом. Но фирменный «почерк автора» остается. Надеюсь, достаточно понятно выразилась…
Ну, а уж о «халтуре» даже говорить смешно. По-моему, Дина Ильинична — писатель такого уровня, что может себе позволить эту роскошь — писать так, как хочет и что хочет. Ей просто незачем «заигрывать» с публикой. У Рубиной текст живет, болит, дышит и плачет. И если книжка у кого-то «не пошла» — это не повод бросаться с кулаками на автора; скорее всего, просто ВЫ не понравились этой книге;)

О героях. Все, конечно, неоднозначные, кто с двойным, кто с тройным дном — те еще «Корчмари»! Откровенный злодей тут, пожалуй, разве что адвокат Вильковский. Остальные — очень и очень неоднозначны. И отец главного героя (Ромка-Трикстер), и сам Петя — он же гений, он же серьезно психически больной человек, кроме шуток, там диагноз на диагнозе вкупе с букетом детских еще комплексов, и Глупая Бася, которая на самом деле не такая уж и глупая, да даже воровка Вися… Однозначная жертва — разве что Лиза. Мученица. Несчастная мать, родившая ребенка-инвалида, который затем умер (Не дай Бог. Никому из нас. Никогда в жизни) и сошедшая с ума на этой почве (даже в период ремиссии ежедневно на таблетках). У меня ком в горле стоял от жалости к ней все время, да ей-богу, та же Аня из «Почерка Леонардо» или Вера из «На солнечной стороне улицы» куда более «злостные» персонажи, которых вроде и жалко, и вроде местами прибить хочется…
Я, кстати, когда начинала читать, очень боялась аналогий с «Тремя толстяками» — это одна из моих любимейших сказок. Слава Богу, не нашла:) Ну, упоминание Юрия Олеши (да еще в каком самоироничном контексте, Рубина подшучивает сама на собой — эпизодическая роль писательницы и опасения, как бы она не изгадила своим романом такой «чудесный эпиграф»). Но сама сказка там не прослеживается. Книги совсем о разном. Мальчик Тутси был вынужден играть с куклой-копией девочки, но мечтал о живых детях. А Петя с детства знал живую Лизу — но все время желал видеть ее своей КУКЛОЙ.

Считаю лирической кульминацией книги сахалинское письмо Пети — Борису. Плакала, читая его. Многие герои тогда открываются полнее, с неожиданной стороны…
Сюжетная кульминация — ночной клуб. Прага. Очень боялась концовки. Очень. Не могла себя заставить начать читать про выступление в клубе. Уже понимала, что произойдет какая-то трагедия. Тянула до последнего, несмотря на жгучее желание узнать, что же будет…
Раскрывать концовку не буду, и так уже много сказала.

Роман великолепен. Буду рекомендовать всем своим друзьям.

Когда я читаю Рубину, то:

— слышу треск кофемолки, запах кофе, возвращающий в реальность из тревожного сна. Шаркаю тапочками, на ходу завязывая халат, и бреду на кухню кормить котэ —

— чувствую мягкие кошачьи лапы на своих ступнях, нетерпеливое «мяу», благодарное послеобеденное мурлыканье. А солнце вовсю пробивается сквозь плотные занавески, нагревая забытые на окне яблоки —

— варю яблочное варенье до прозрачных медовых долек, погружая деревянную лопатку в густой тягучий сироп. До зимы банки с вареньем, туго перевязанные шпагатом и накрытые кружочками пергамента, будут пылиться в старом буфете и ждать гостей —

— встречаю шумных гостей, что приходят нахрапом с красными щеками от мороза, занося в тепло зимнее дыхание, снимая колючие шарфы и наперебой рассказывая смешные истории —

— слушаю истории до полуночи с «а вот помнишь?» и «быть такого не может!», придуманные за чашкой свежезаваренного душистого чая. А травяные чаинки неспешно кружатся в водовороте, исполняя несложные па, и медленно оседают на дно большой пузатой кружки —

— перебираю прошлогодние фотографии с морскими закатами и разлапистыми пальмами, которые, кажется, до сих пор всё машут огромными перистыми листьями, радуясь июльским дням —

— вспоминаю летний отпуск, когда солнце обжигает плечи и рассеивает по лицу пригоршню золотых веснушек. Запускаю пальцы в горячий белый песок, словно сахарный, и выуживаю из него ребристые ракушки, гладкие камешки, разноцветные стекляшки, отточенные водой и временем —

— брожу временами по улицам старого города, обходя рваные лужи на булыжной мостовой, а большая сырная луна заглядывает в чужие окна и как будто подмигивает, то пропадая, то появляясь из-за рыхлых ватных облаков —

— еду по дороге с облаками в бабушкин старый дом, где ветхий запах окутал кружевные скатерти, так филигранно вывязанные заскорузлыми, морщинистыми и родными старушечьими руками. Где еле слышно скрипят половицы и мерно стучат ходики, а сонные осы бьются в окна, словно усталые путники, ищущие пристанище на ночь —

— радуюсь большим белым мухам в свете одинокого ночного фонаря, что ложатся на окно и тут же умирают. Отрываю листки календаря с предвкушением нового дня и нового года. Перебираю старые новогодние игрушки с давно облупившейся эмалью, зажигаю бенгальские огни и ароматические свечи, составляю бесконечные списки и дарю подарки —

— ищу пятый лепесток сирени и жду звездопад, собираю гербарий и меряю лужи в ярко-желтых резиновых сапогах. Чищу апельсины, а липкий сок стекает по ладоням, и мы смеёмся….

В эту прозу влюбляешься сразу или не видишь в ней никакого смысла, третьего не дано. Рубина говорит простые вещи, но выписывает их так обстоятельно, что после каждой фразы хочется остановиться, насладиться прочитанным, ощутить послевкусие. «Синдром Петрушки» — грустная семейная история, уходящая корнями на пару веков назад, а оттого ещё более таинственная. Люди-куклы с бесконечными золотыми нитями, уходящими в небо. Ибо вся наша жизнь в руках Божьих, всё по велению Творца.

Печальная книга любви, где каждый мог оказаться как на месте кукловода, так и его послушной марионетки.

Не друзья же, не влюбленные же…. А это просто мучительно раскалывались, разлеплялись, разъезжались две половинки одной души; души явно болезненной, взбаламученной, мечтательной и страстной.

Они были похожи на детей, что пережили оспу, выжили, но навсегда остались с изрытыми лицами. Эти двое стали жертвой особо свирепого вида любви: страстной, единоличной, единственной; остались в живых, но уже навсегда были мечены неумолимо жестокой любовью…

Прочитав роман, я обрела не сюжет, но эмоции, не гущу событий, но книгочейский экстаз, от которого не сразу вернёшься к её книгам, и книгам вообще.

Сюда можно прийти за «филижаночкой кавы», «снежной кутерьмой, как стакан с молочным коктейлем», «травой, крапленной мельчайшими ромашками – будто кто манку просыпал», «трамваем с сомьей мордой» и «серебром вскипающими тополями». Прийти, чтоб влюбиться и остаться….