Синдром петрушки о чем эта книга

Êíèãà äàâíî äî÷èòàíà, à âñå íå îòïóñêàåò…

Ðîìàí äî êðàåâ íàïîëíåí ïñèõîëîãèåé, ñèëüíûìè ýìîöèÿìè è ïåðåæèâàíèÿìè, â íåì òîíåøü ñ ïåðâûõ ñòðàíèö… Íåò, âðó: ïðÿìî ñ ýïèãðàôà.
 
 îòëè÷èå îò äðóãèõ ðîìàíîâ, äåéñòâèå çäåñü èãðàåò äîñòàòî÷íî  áîëüøóþ ðîëü, è çà ðàçâèòèåì ñþæåòà  ñëåäèøü ñ âîëíåíèåì, îñîáåííî íà ïîñëåäíèõ ñòðàíèöàõ, êîãäà ñþæåò óæå íåñåòñÿ âñêà÷ü, à òû çà íèì íå ïîñïåâàåøü, è îïàçäûâàåøü ê ôèíàëüíîé ñöåíå âìåñòå ñ ãåðîåì, êîãäà óæå íè÷åãî ñäåëàòü íåëüçÿ….

Íåîæèäàííî áëèçêè îêàçàëèñü ïàðàëëåëè êíèãè è ìîÿ ëþáîâü ê àâòîðñêèì êóêëàì, ìîè ñîáñòâåííûå æåíñêèå æèçíåííûå ïåðåæèâàíèÿ …

 ýòîì ðîìàíå àâòîðîì ñäåëàíà çàÿâêà íà ãîòè÷åñêèé ðîìàí, è äàæå íà òðèëëåð, íî òîæå òàê, êàê óìååò ýòî òîëüêî Ðóáèíà.

×èòàþ ïî÷òè âñåãäà ïîçäíî íî÷üþ, è èíîãäà ïðîñòî èñïûòûâàëà æåëàíèå ñïðÿòàòüñÿ ïîä ïîäóøêó…Ñòðàøíîå ïðîêëÿòèå êîð÷ìàðÿ âèñèò íàä âñåìè ïîòîìêàìè êóêîëüíèêà — ñîáëàçíèòåëÿ åãî äî÷åðè…

 Âîîáùå, â ðîìàíå êóêëû – òàêèå æå æèâûå, äåéñòâóþùèå ïåðñîíàæè, êàê ëþäè. Êóêëà-Êîð÷ìàðü, äîæèäàþùàÿñÿ íàñ â ïîäâàëå, êóêëà-Ýëëèñ ñ ãëàçàìè öâåòà ìåäà, Ïåòðóøêà, Ôàþìî÷êà, Ñêåëåòèê è äàæå Ïèïà Àâñòðàëèéñêàÿ – îíè âñå òÿíóò îäåÿëî ñþæåòà íà ñåáÿ.

Íûí÷å Ðóáèíà ùåäðî çíàêîìèò íàñ ñ ïîäðîáíîñòÿìè  æèçíè ïîñëåâîåííîãî Ëüâîâà, äà òàê, ÷òî êàæåòñÿ, ñëûøåí çàïàõ êîôå èç ñòàðîé àðìÿíñêîé êàâÿðíû, è çàïàõ ëåòíèõ òîïîëåé…

«…Íåò, âñå æå î êàâÿðíå íà Àðìÿíñêîé íàäî ïîäðîáíåå! Íàäî áû íàéòè îñîáåííûå ñëîâà, – âåäü â ïðÿíî-îõðèñòîì âîçäóõå ýòîãî íåïðèãëÿäíîãî ïîìåùåíèÿ îñòàëñÿ âèòàòü ëîõìàòûé ïðèçðàê íàøåé þíîñòè, íàøå êîôåéíîå áðàòñòâî.
Íå çíàþ, êåì è êîãäà ðîæäåíà áûëà ëåãåíäà, ÷òî êîôå íà Àðìÿíñêîé – ýòî ëó÷øèé êîôå â ìèðå. ×óæèì òàì âïîëíå ìîãëè ïîäàòü ïîðÿäî÷íîå ïîéëî. Ïðîñòî ÷óæèå-òî ïî÷òè è íå çàáðåäàëè – íå ñëèøêîì î÷àðîâàòåëüíîå áûëî ìåñòî: ñåñòü ïðàêòè÷åñêè íåãäå, äåñåðòà íèêàêîãî… Äà è ñàìà ýòà óëî÷êà, ñî ñâîèì, çàìå÷àòåëüíûõ, êîíå÷íî, ïðîïîðöèé, íî òàêèì îáëóïëåííûì õðàìîì… Ïî÷åìó æå Àðìÿíñêàÿ ó íàñ êîòèðîâàëàñü âûøå âñåõ ïðî÷èõ ìåñò â ãîðîäå?
Çäåñü ìîæíî áûëî çàñòàòü òîãî, ÷åé àäðåñ è òåëåôîí äàâíî ïîòåðÿë, çäåñü îñòàâëÿëè äðóã äëÿ äðóãà ïåðåäà÷êè, äîêóìåíòû è çàïèñêè. «ß îñòàâëþ äëÿ òåáÿ íà Àðìÿíñêîé», – ïðèâû÷íàÿ ôðàçà, îáðîíåííàÿ íà áåãó, âûêðèêíóòàÿ èç îêíà òðàìâàÿ, øåïîòîì ñêàçàííàÿ â «÷èòàëêå» èíñòèòóòà…»

Íå ìåíåå âûïóêëû è îáúåìíû îáîææåííûå ñîëíöåì ïåéçàæè îêðåñòíîñòåé Èåðóñàëèìà.
À ïîòîì ìû âìåñòå ñ àâòîðîì ïîïàäàåì â ðîæäåñòâåíñêóþ Ïðàãó – è ìîæíî ëè ïðèäóìàòü äåêîðàöèè ëó÷øå äëÿ ñòðàøíîãî êóêîëüíîãî ñïåêòàêëÿ, êîòîðûé íàì ïîêàçûâàåò àâòîð, è êîòîðûé òàê ñòðàøíî çàêàí÷èâàåòñÿ?..

«…È óãîäèë ïðÿìî â äåêîðàöèè ê «Ùåëêóí÷èêó».

Ìíîãî ðàç áûâàë â ýòîì ãîðîäå, íåïëîõî åãî çíàþ, ëþáëþ… Ëþáëþ îãðîìíûå ôîíàðè íà ïëîùàäè Ðåñïóáëèêè, ïðåïîÿñàííûå öâåòî÷íûìè êîðîìûñëàìè, ñ áàäüÿìè, ïîëíûìè ãåðàíè; ëþáëþ ðîññûïü ìàíñàðäíûõ îêîíåö, êîòîðûå, ñëîâíî ïî÷êè âåñíîé, âñïàðûâàþò êîðó ÷åðåïè÷íûõ êðûø; ëþáëþ ìåëêîå òðÿñêîå öîêàíüå êîïûò ïî áðóñ÷àòêå è çàïðÿæåííûõ â ïðîëåòêè íàðÿäíûõ ëîøàäåé: ãîëóáàÿ óïðÿæü, ãîëóáûå øîðû, ãîëóáûå êîëïà÷êè íà ñòîðîæêèõ óøàõ…
Íî çàâàëåííàÿ ñíåãîì, âîëøåáíî îñâåùåííàÿ ãðîçäüÿìè òåàòðàëüíûõ ôîíàðåé Ïðàãà – ýòî îñîáûé æàíð: ñìåñü áàëåòà ñî ñíîâèäåíèåì â ñîïðîâîæäåíèè ñòîéêîãî çàïàõà æàðåíûõ øïèêà÷åê.

Íàä Ñòàðîìåñòñêîé ïëîùàäüþ ñòîëáîì ñòîÿëî ÿðìàðî÷íîå âåñåëüå «Âàíî÷íûõ òðõîâ», ìåñòíûõ ðîæäåñòâåíñêèõ áàçàðî⠖ ñàìîå íàðîäíîå, ñàìîå áåñòîëêîâîå è ñàìîå àïïåòèòíîå èç âñåõ âèäîâ âåñåëüÿ.
 öåíòðå áûë óñòàíîâëåí îãðîìíûé, óêðàøåííûé ãèðëÿíäàìè èç åëîâûõ âåòâåé äåðåâÿííûé ïîìîñò ñ ýêðàíîì, è â ñíåæíóþ çàìÿòü íåáà óíîñèëàñü èñêðèñòàÿ åëü, âîêðóã êîòîðîé òåñíûì õîðîâîäîì ñòîÿëè «ñòàíêè» – ðîæäåñòâåíñêèå èçáóøêè ñî âñÿêîé âêóñíîòèùåé. Âñå ïðîäàâàëîñü, âñå ãîòîâèëîñü, òî÷èëîñü, êîâàëîñü, êðóòèëîñü, æàðèëîñü òóò æå, íà ãëàçàõ ó ïîêóïàòåëåé.  òåðåìêå, ãäå âûïåêàëèñü ïûøóùèå òðäåëíèêè – êðóãëûå áðàñëåòû èç òåñòà, ïîñûïàííûå êîðèöåé è ñàõàðîì, – ëåòàëè áåëûå ðóêè ðàçãîðÿ÷åííîé, òàêîé æå ïûùóùåé îò æàðà ïå÷è ðàáîòíèöû, ëàäíî êàòàþùåé ïðÿìûìè ëàäîíÿìè áåñêîíå÷íûå çìåéêè èç òåñòà.
È áëàãîóõàíèå æàðåíûõ øïèêà÷åê òÿíóëîñü çà òîáîé äëèííûì øëåéôîì, çàïóòûâàÿñü â âîëîñàõ, ùåêî÷à óñû, ïðîíèêàÿ çà ïàçóõó è îñåäàÿ â êàðìàíàõ – òàê ÷òî ïîòîì, äîìà, èì ìîæíî áûëî ïîóæèíàòü…»

 öåíòðå ñþæåòà – âçàèìîîòíîøåíèÿ êóêîëüíèêà è åãî ëþáèìîé æåíùèíû. Ìîæíî, êîíå÷íî, ðàññìàòðèâàòü ýòó êíèãó êàê èñòîðèþ ëþáâè ìàëü÷èêà Ïåòè è äåâî÷êè Ëèçû, íî âåäü âñå íå òàê ïðîñòî. Õîòÿ, êîíå÷íî, ëþáîâü åñòü – ÿðêàÿ, òðàãè÷åñêàÿ, îìðà÷åííàÿ áåçóìèåì ëþáèìîé æåíùèíû… Êóêîëüíèê ïðèâûê âîäèòü ñâîèõ êóêîë çà ðóêó, èíîãäà ìíå êàæåòñÿ, ÷òî îí è ñ Ëèçîé õîòåë áû òàê ïîñòóïèòü. Ìíå ïîêàçàëîñü, ÷òî ýòî ðîìàí î òîì, ÷òî â îòíîøåíèÿõ ñ ëþäüìè ìû èíîãäà âûñòóïàåì êàê âåäóùèå, èíîãäà êàê âåäîìûå – òî åñòü, ïî ñóòè, ïðèìåðÿåì ðîëü êóêëû èëè êóêëîâîäà íà ñåáÿ. Êóêëîâîä — ýòî ñòðàøíàÿ îòâåòñòâåííîñòü. Ëþáÿ ÷åëîâåêà ïî-íàñòîÿùåìó, íèêîãäà íå çíàåøü, íå ïåðåñòóïèë ëè òû ãðàíü, è íå  ïîäìåíèë åãî âîëþ ñâîåé.
Ëèçà ñìîãëà âûáðàòüñÿ èç ïàóòèíû áåçóìèÿ òîëüêî öåíîé æèçíè Ýëëèñ.

Ïîäðóãà, íà÷èíàÿ ÷èòàòü «Ñèíäðîì Ïåòðóøêè»,  ìåíÿ ñïðîñèëà ñ òðåâîãîé, õîðîøî ëè çàêàí÷èâàåòñÿ êíèãà. ß ÷åñòíî îòâåòèëà: óæàñíî. Íî õîðîøî!..

Писатель Дина Рубина привезла из Израиля в Россию свой новый роман «Синдром Петрушки».

Он — заключительная часть трилогии, в которую вошли романы «Почерк Леонардо» и «Белая голубка Кордовы». На следующий день после своего приезда Дина Ильинична ответила на вопросы обозревателя «РГ».

Меня утомляет занудная литература

Российская газета: Многие мои знакомые предпочитают ваши ранние произведения. А меня задела именно последняя трилогия. Хотя я слышала и такое мнение, мол, в этих книгах появилось что-то голливудское. Например, в «Белой голубке Кордовы» погони, выстрелы…

Рубина: Бог ты мой, люди пережили двадцать лет сплошной стрельбы, убийств, «разборок» и погонь на улицах российских городов, а все туда же: «Голливуд!». Да Голливуд по сравнению с российскими криминальными реалиями кажется детским садом. Младшей группой. Не говоря уже о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов восемьдесят населения — все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего, читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга — детектив, Голливуд, и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом — одно из необходимых качеств профессионального литератора. Сюжет — это ведь орудие, при помощи которого писатель овладевает вниманием читателя. И либо писатель владеет этим орудием, либо нет.

Еще что касается голливудских «стрелялок». Ритм жизни современного человека, событийная плотность его устремлений настолько повысились в последние годы, что не замечать это со стороны писателя просто глупо, преступно и халатно. И потом, это правда: чем дальше я живу, тем больше меня увлекает человек действия. Я становлюсь старше, больше понимаю в жизни, лучше вижу типажи и характеры людей. Не говоря уже о том, что я откровенно люблю яркие характеры. Терпеть не могу бесконечные, безадресные, беспочвенные копания в себе. Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест.

У Петрушки лунные глаза

РГ: Вы печатаетесь уже 40 лет. На вашем официальном сайте — 40 книг. Я понимаю, что это условно, это издания…

Рубина: Только за время моего сотрудничества с издательством «ЭКСМО» вышло порядка двух с половиной миллионов экземпляров моих книг. Переиздают постоянно.

РГ: Вопрос о другом — вы пишете много. И еще часто в интервью говорите, что не раскрыта одна тема, другая… Но как вам удается настолько глубоко проникать в профессию, в характер персонажа? Ведь это быстро не делается.

Рубина: Я пишу и в самом деле очень медленно. Давайте с вами произведем арифметический подсчет. Я работаю часов по 14 в день.

РГ:  В пять утра встаете…

Рубина:  Да, конечно. И иногда поднимаюсь из-за компьютера в 11 вечера. Я могу, конечно, встать из-за «станка», пить кофе, пообедать и раз 10 нагнуться, чтобы еще хоть как-то держаться, — позвоночник трещит уже по швам.

При этом в день у меня выходят в среднем два абзаца. Если повезет, то — страница. После чего я ее, естественно, переписываю много раз. Уже под конец, когда несет волна и работаешь более активно, бывает ослепительно удачный день, когда получаются две страницы. Путем арифметического подсчета (хотя я и арифметика — это понятия несовместимые, как гений и злодейство) приходим к выводу: если, например, роман «Почерк Леонардо» насчитывает 450 страниц, то это значит, что в компьютерном варианте он был 190 страниц. Вот они — полтора года тяжелого, мучительного, напряженного труда. Это ведь не только писание текста, но и бесконечная переписка с циркачами, оптиками, инженерами, погружение в изучение цирковой жизни. Езда в Монреаль в Цирк дю Солей… Или в случае с «Белой голубкой Кордовы» — подробнейшее изучение мира живописи. Я — дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с «Синдромом Петрушки» их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что, когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть. Потом я выкидываю роман из головы, точно так же, как и языки, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы.

РГ: Как должен писатель работать с информацией? Вы не тонете в море фактов?

Рубина: Тону. Это мучительные несколько месяцев, когда я отбираю информацию. Но потом все складывается. Это же не просто так: а напишу-ка роман. Нет! Сначала возникает характер. Потом долго ищешь герою место на этой земле.

РГ:  А кто кого ведет — вы героя или он вас?

Рубина: По-разному бывает. Захар Кордовин — он несся впереди меня, тащил сюжет, и я просто «тормозила на поворотах», потому что он такое вытворял! Такая мощная личность. Мы сразу влюбились друг в друга. Я чувствовала тепло, от него идущее, чувствовала, что просто влюблена в этого мужика.

А вот герой «Петрушки», Петя, — он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто — не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман — вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку — Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла. Он не реагировал.

А у меня есть приятельница — астролог. И я написала ей, что не могу встретиться, тяжело идет работа. Она ответила: «Диночка, у вас очень тяжелый герой, очень сложный человек. У него зеленая аура. Покормите его чем-нибудь зеленым». Я спрашиваю «как это?». Она отвечает: «Съешьте огурец». Я посмеялась, конечно. А потом дело сдвинулось, и в конце я стала остро его чувствовать. Трагическая личность. Хотя никто в этой книге и не умирает.

Чтение — время писательской гимнастики

РГ:  Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски, тонко чувствуя все нюансы языка?

Рубина: Это сложная тема. В любой другой стране я, будучи в языковом отношении довольно хватким человеком, начинаю разговаривать сразу со всеми, кто под руку попадется…Просто приставать к людям, носителям языка. Если попадаю, скажем, в Италию на две недели с разговорником в руках, то к концу этого времени уже начинаю худо-бедно общаться с людьми.

РГ: Это, кстати, видно и из ваших книг…

Рубина: …точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе — стыдно сказать — и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании, словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.

И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время — а у меня его просто нет, потому что чтение — это время писательской гимнастики, — посвящено русскому языку. Это — моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер «корячиться», пока, наконец, не вспыхиваю и не кричу: «Переведи ему, я устала!»

РГ: Русский язык меняется. Но вы часто бываете в России. Успеваете впитать изменения?

Рубина: Я приезжаю раз в несколько месяцев, а то и раз в год. Где уж тут «впитывать». К тому же я — не сторонник внедрения в ткань литературы быстро вспыхивающих и неизвестно как долго сохраняющихся в языке слов. Тем более — в ткань авторской речи.

Другое дело — прямая речь. Тут я могу использовать любое услышанное слово. В конце концов, есть Интернет. Да и Израиль плотно связан с Россией — на улицах у нас повсюду слышна русская речь.

Есть, конечно, сложности. И я не знаю, как с ними бороться и надо ли их преодолевать. Потому что один из наиболее частых комплиментов, которые мне приходится слышать, касается моего языка. Возможно, потому, что он сохранился в рамках правильной речи так называемого «интеллигентного человека» советских времен?

РГ: Вы себя все-таки считаете российским писателем?

Рубина: Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я — русский писатель, это дело другое. Я — носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.

Литература не поддается обозначениям

РГ: Раньше исследователи проводили такую грань: существует русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны. А сейчас говорят, что этой грани нет, а есть единая литература.

Рубина: Все это не так безусловно… Понимаете, ведь существуют не только языковые параметры литературы, но и тематические, мировоззренческие. И все это сложно, взаимосвязано и взаимопроницаемо. Считаясь кем-то русским писателем, я в то же время являюсь и писателем еврейским. И по интересу к теме, к истории народа, корней и так далее. Любое деление и обозначение мне кажется непродуктивным. Подлинная литература этому не поддается. Она все время ускользает от этого. И язык тоже не поддается.

РГ: А пол поддается? Мужская и женская литература?

Рубина: Ненавижу! Меня трясет, когда я слышу что-то о «женской литературе». В последнее время я уже научилась как-то себя сдерживать. Но раньше как человек эмоциональный просто выгоняла людей, которые мне говорили, например, что я — родоначальник женской прозы.

РГ: Именно потому, что такие разговоры идут, я и задаю этот вопрос. Как только всплывают имена Рубина, Улицкая, сразу возникает тема женской прозы.

Рубина: В литературе существует только одно — дарование. И больше ничего нет. Даже темы. Какой роман можно назвать более женским, чем «Анна Каренина»? Такая трагедия женской судьбы в России XIX века. И столько отдано Толстым изучению психологии женщины, ее драмы, смерти, родам… Сейчас бы, наверное, Толстого назвали женским писателем!

Писатель может быть кем угодно. Флобер говорил: «Мадам Бовари — это я». Что мне делать, если два героя моих последних романов — Захар Кордовин в «Белой голубке Кордовы» и Петр в «Синдроме Петрушки» — два мужика совершенно разной психологии и поведения? Один называет себя «женским человеком», потому что легко влюбляется, любит женское общество, тонко понимает женскую психологию. А другой? Погруженный в пространство своей единственной любви настолько, что даже свою самую выдающуюся куклу делает копией своей жены. Он идет на кощунственный поступок, потому что существует только в колее пространства безумной трагической любви к единственной женщине.

Опасность заражения интонацией

РГ: Вы — лауреат «Большой книги» 2007 года, из чего, по моему разумению, должны много читать современную русскую литературу. Но, как я поняла, предпочитаете классическую.

Рубина: Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов — классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает…

Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то — нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных «наушниках» и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая «струя эфира». Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского… И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.

блиц-опрос

РГ: Во всех книгах трилогии русский «бэкграунд» персонажей особо трогает нашего читателя. Как вам самой кажется: он действительно выписан вами сильнее или это наше, местное восприятие?

Рубина: Нет, это действительно мощное русское прошлое автора, никуда от него не деться: наша юность, наши боли, любови наши…

РГ:  Как точнее определить, что именно связывает все три книги. Как вы определяете для себя?

Рубина: Я не определяю: я — чувствую. Конечно, во многих интервью я называю как-то то зыбкое, что связывает три романа, но ведь настоящей литературе прямолинейное называние вредит. Как можно обозначить это стремление заглянуть за край, эту попытку проникновения в иной мир, будь то зеркала, шедевры живописи или куклы?

РГ: Я слышала, что по вашей трилогии собираются снять сериал.

Рубина:  Сейчас я веду переговоры по поводу экранизации каждого из трех романов. Все пока на ранних стадиях. И сериалы будут сняты — если все сложится — по каждому роману. При всем том, что они названы трилогией, там разные герои, судьбы и истории.