Синдром коперника анри левенбрюк отзывы

Пролог

Глава 1

Взрыв был такой силы, что его услышали не только в соседних районах, но и по всему западу столицы.

На первый взгляд, стояло самое обычное утро. Летнее утро. Под бетонной эспланадой в западной части Парижа вдруг забурлила жизнь.

Восьмого августа ровно в 7.58 поезд скоростного парижского метро прибыл на залитую белесым светом большую станцию под площадью Дефанс.

Колеса с пронзительным скрежетом медленно замерли на рельсах. На мгновение все стихло, застыло, затем металлические двери, лязгнув, отворились. Сотни мужчин и женщин в тусклой одежде конторских служащих хлынули на платформу и, расталкивая друг друга, устремились к разным выходам, чтобы добраться до одного из трех тысяч шестисот учреждений, расположенных в высоких стеклянных башнях огромного делового центра. Длинные людские цепочки облепили эскалаторы, подобно стройным колоннам рабочих муравьев, покорно бредущих на повседневную работу.

Год снова выдался жарким, и множество кондиционеров из последних сил разгоняли горячий и душный городской воздух. Большинство этих добросовестных служащих поневоле вырядились в деловые костюмы, и то и дело то один, то другой промокали лоб белым носовым платком или подставляли лицо под свежую струю новомодного портативного вентилятора.

Едва вынырнув на обширную эспланаду, всю в дрожащих облаках испарений и солнечных бликах, ряды оловянных солдатиков, словно бесчисленные рукава могучей реки, потянулись к зеркальным башням.

Ровно в восемь по всей площади разнесся звон колоколов церкви Богоматери-Пятидесятницы, приткнувшейся среди башен. Восемь протяжных ударов, как всегда по утрам, прокатились от края до края эспланады.

К этой минуте вал вновь прибывших в необъятном вестибюле башни Компании европейских вооружений со смешанным капиталом, сокращенно КЕВС, на площади Куполь достиг апогея. Одно из четырех самых высоких сооружений Дефанс вздымало свои сто восемьдесят восемь метров в ясное летнее небо горделивым символом экономического успеха. Гранитное чело и черные окна придавали ему грозный облик неподвластного времени монолита. Входящие внутрь люди казались послушными отростками единого организма, песчинками скалы, притягиваемыми гигантским черным магнитом. Башня КЕВС бросала вызов парижскому небу, словно зазнавшийся герой-любовник.

Первый этаж медленно заполнялся утренним гулом. Шесть тамбуров, пронизавших фасад, едва справлялись с бесконечным потоком сотрудников, сменявших друг друга у постов безопасности, — аккуратно вставив в щель магнитную карту, каждый из них торопился пройти через металлический турникет. Шум толпы, урчание кондиционеров и скрип лифтов сливались в какофонию звуков и уносились куда-то под потолок.

Начиналась ежедневная круговерть. Пока без сюрпризов.

Кругом привычные лица. Вот Лоран Уар, тридцати двух лет, служащий среднего звена, с бритой головой и уверенной походкой. В 8.03 он толкнул одну из больших стеклянных дверей, ведущих в эту цитадель современности. Раз в кои-то веки он пришел пораньше, впрочем, его начальник отмечал только опоздания. Сегодня он собирался провести важнейшее совещание с клиентами компании. Он всю ночь глаз не сомкнул и утром воспользовался тонизирующим кремом, хотя и не был уверен, что это поможет. Но в погоне за успехом важна любая мелочь. Он поцеловал на прощание новую подружку, еще сонную, и надел свой лучший костюм, сшитый на заказ в маленьком ателье в пригороде. Дожидаясь, сунув руки в карманы, когда, наконец, откроются широкие двери одного из лифтов, ведущих на все сорок пять этажей здания, он репетировал вымученную улыбку, которой встретит клиента.

Позади него две молодые женщины, склонившись друг к другу, вполголоса что-то обсуждали. Стефани Доллон, застенчивая одинокая парижанка, и Анушка Марек, дочь чешского иммигранта. В своих строгих костюмах они напоминали английских школьниц. Каждое утро подруги — они познакомились в кафетерии башни два года назад — вместе приходили на работу. Они встречались у выхода из метро, бок о бок шли к своим офисам, делясь сегодняшними переживаниями и вчерашними приключениями, и расставались до обеда.

В 8.04 перед серыми дверями лифтов уже толпились люди. В основном та же публика, что ежедневно, — Патрик Обер, пятидесятилетний служащий, одинокий и молчаливый, с высоким ай-кью, но ограниченными способностями к общению, заядлый курильщик, фанат телевидения, запойный читатель; Мари Дюамель, секретарша с аккуратным пучком, панически боявшаяся чужих взглядов, приходившая в ужас при мысли, что может кому-то не угодить, прежде всего своему начальнику; перебравшийся в Париж несколько месяцев назад коммерческий инженер Стефан Байи, его молодая жена сидела дома с двумя детишками, потому что в столичных яслях не нашлось свободных мест… Обычные женщины и мужчины, такие разные и такие похожие.

В 8.05 за длинной темной стойкой в приемной наконец собрался домой тот, к кому все обращались как к «месье Жану», хотя по-настоящему его звали Пабумбаки Ндинга. Затянутый в темно-синий костюм охранник-конголезец выбросил последний картонный стаканчик из-под кофе и попрощался с четырьмя сотрудницами приемной, уже захваченными утренней суетой. Он работал здесь с официального открытия башни в 1974 году, и, хотя с тех пор в здании сменилось множество компаний, по-прежнему оставался на своем посту. Его ценили за добросовестность, любезность, но главным образом — за то, что он знал гигантское сооружение со всеми его закоулками как свои пять пальцев. Он говорил про него «моя башня», помнил ее историю и все ее тайны; стоило, например, кому-нибудь из здешних служащих прийти позже обычного и с темными кругами под глазами, как он иронически поднимал брови.

В 8.06 курьер, даже не потрудившись снять мотоциклетный шлем, выложил на стойку тщательно упакованную корреспонденцию. Чуть дальше толпилась группа американцев, одетых кто во что и оживленно беседовавших громкими гнусавыми голосами. Прошел мужчина в белом халате, за ним — трое молодых парней в рубашках и ярких галстуках, в маленьких очочках, из нагрудного кармана торчит ручка, на поясе — по мобильнику. Наверняка компьютерщики…

Все эти мужчины и женщины, не задумываясь, выполняли тысячу раз повторенные движения, день за днем следуя распорядку, который не смогла нарушить даже летняя истома. Они с ходу включались в ритуал начала рабочей недели, погружались в привычную рутину одного из двух крупнейших европейских деловых кварталов, — с неизбежными опозданиями, забытыми поручениями, неожиданностями, встречами, толкотней, улыбками, усталыми лицами… Словом, со своей жизнью.

На первый взгляд, стояло самое обычное утро. Летнее утро.

Однако ровно в 8.08, когда в шумном вестибюле башни КЕВС захлопнулись металлические створки одного из лифтов, уносящих ввысь лоранов уаров, анушек марек и патриков оберов, обычное утро ухнуло в преисподнюю неописуемого ужаса.

На разных этажах здания одновременно взорвались три самодельные бомбы.

Глава 2

От оглушительного взрыва земля содрогнулась, как от мощного подземного толчка. Взрывной волной выбило окна в северном крыле Дефанс, и несколько нескончаемых минут осколки кружили в воздухе. На глазах у тысяч потрясенных людей небо вдруг запылало.

Бомбы сработали на первом, семнадцатом и тридцать третьем этажах небоскреба. Все три были заложены в центральной части здания, но силой взрыва повредило перекрытия по всей его ширине. Три пролома вспороли южный и восточный фасад, выпустив на волю гигантские огненные шары и клубы густого черного дыма.

От немедленно вспыхнувших пожаров температура в помещении моментально поднялась до девятисот с лишним градусов. Железные конструкции продержались недолго. Куда меньше, чем понадобилось бы, чтобы спасти хоть кого-то внутри этих стен. В соответствии с общими мерами безопасности для зданий такой высоты жароустойчивость несущих конструкций была рассчитана, как минимум, на два часа. Но кто может рассчитать, что на практике способны натворить три бомбы, заложенные в трех разных местах? Кроме того, в данном конкретном случае огнетушители, которые при пожаре включаются автоматически, не сработали в зонах, пораженных взрывами, что явно осложнило ситуацию.

За несколько лет до этого, 11 сентября 2001 года, первой из башен Всемирного торгового центра понадобилось около тридцати минут, чтобы рухнуть после теракта. Башне КЕВС, которую постигла та же трагическая участь, потребовалось куда меньше времени.

— Синдромом Коперника?

— Да, это синдром, который периодически возникает у многих больных, страдающих паранойей или параноидальной шизофренией: уверенность, что они обладают важнейшей истиной, ставящей их выше обычных смертных, но которой остальной мир не желает верить.

— И вы полагаете, что я страдаю этим синдромом?

— Это представляется мне весьма вероятным. Вы уверены, что открыли нечто необычайное — способность слышать чужие мысли и что к тому же это умение позволило вам выжить в самом страшном теракте за всю историю Франции. Кроме того, вы убеждены, что никто не пожелает вам верить, весь мир отказывается признавать вашу правду, даже в том, что существует заговор с целью помешать вам ее открыть… Налицо все составляющие синдрома Коперника.

— Но это чудовищно!

— Нисколько. Это вполне заурядный симптом.

— Вы так говорите, чтобы меня успокоить? — заметил я с иронией.

— Вовсе нет. Я так говорю, потому что такова реальность, и это именно то, что вам теперь предстоит вновь научиться делать: распознавать реальность. Но это будет нелегко, месье Равель. Понимание того, что ваш мозг порой вас обманывает, не должно привести к противоположной крайности; это не должно заставить вас утратить всякое чувство реальности или вашей собственной личности. Не всё иллюзия или галлюцинация. Какая-то доля реальности есть в том, что вы видите, чувствуете, слышите. Вам надо вновь научиться выделять то, что реально. Научиться проводить различие.

Я кивнул.

— Месье Равель, теперь, когда мы познакомились, вы уверены, что не хотите обратиться к психиатру? Ваше расстройство серьезно, и…

— Нет! — отрезал я. — Ни за что. Во всяком случае, пока. Пожалуйста. Я бы предпочел продолжить встречи с вами. Мне нужно время. И точки опоры. Вы, мои родители… Для меня это точки опоры.

— Понимаю. Хорошо. Значит, вы свяжетесь со своими родными?

— Да.

— Отлично. Вы хотите, чтобы мы сделали это вместе?

— Нет, нет. Я заберу вещи из гостиницы и сам им позвоню.

— Прекрасно. Я думаю, вы приняли верное решение.

Довольная, она улыбнулась мне. Должно быть, думала, что мы добились успехов. И она, конечно, была права. Понемногу ко мне возвращалось осознание моей болезни. Мне хотелось верить, что кризис скоро минует. И я смогу, как прежде, вести почти нормальную жизнь, работать, проходить лечение…

— Прекрасно, — сказала она, кладя руки на стол, — сегодня мы сделали более чем достаточно. Если хотите, мы могли бы встретиться через два дня.

Рутина, опора? Да, я этого хотел и нуждался в этом.

— Согласен, — ответил я, стиснув руки.

Она сверилась с ежедневником и назначила мне новую встречу.

— Отлично. Тогда я прощаюсь с вами, месье Равель. Свяжитесь с родными и постарайтесь вместе с ними восстановить события, понять, какие из ваших воспоминаний соответствуют реальности, а какие — плод вашего воображения. Только не торопитесь. Время терпит. Бесполезно сейчас пытаться добиться слишком многого… Для начала вы могли бы выяснить, кто был ваш психиатр…

— Договорились.

— И вы мне расскажете об этом через два дня.

Я кивнул и оплатил консультацию. Заполняя чек, я не сводил глаз со своего имени, написанного печатными буквами. Виго Равель. По крайней мере, как это ни странно, но свою фамилию я не придумал. Видимо, банк «Креди агриколь» признавал меня за такового… Виго Равель.

Я пожал руку своему психологу и вышел из кабинета. Проходя через смежную комнату, я увидел женщину, которую встретил в том же месте два дня назад. И сразу ее узнал. Стройная тридцатилетняя брюнетка с короткой стрижкой, изящным хрупким лицом, глубоким зеленым взглядом, тонкими бровями, смуглой кожей, быть может загоревшей под солнцем Магриба. Она сидела неподвижно, готовая излить свою душу психологу, сердце замерло в ожидании, глаза полны слов. На этот раз она была записана после меня. Забыв, кто я такой, я дружески кивнул ей. В ответ она слабо улыбнулась.

На лестничной площадке я закрыл за собой дверь и вдруг застыл, крепко сжав ручку. Я не двигался, словно плененный взглядом Медузы. Но к земле меня приковали глаза ангела.

Эта женщина, ее грусть, ее молчание… Ее лицо стояло перед моим мысленным взором. Что-то такое было в этих настороженных зеленых глазах. Сила и слабость одновременно, словно прерванный полет, и этот трогательный огонек, ночник, зажженный в кромешной тьме. Она казалась хрупкой и твердой, как человек, который много страдал. Я хорошо знаю такие лица.

И вот в самом конце этой странной недели, под занавес, возможно, чтобы увенчать все, что со мной произошло, я спустился вниз, вышел и уселся на лавочке посреди тротуара, решив дождаться ее. Чтобы снова ее увидеть.

Глава 25

Дневник, запись № 127: Николай Коперник.

С тех пор как психолог упомянула синдром Коперника, жизнь этого польского астронома завладела моими мыслями… Меня охватило желание лучше его узнать. Чтобы попытаться его понять, я искал его след на страницах исторических книг. Я выписал его биографию, словно хотел обрести в ней сходство с собой, объяснения и хоть немного уверенности.

Николай Коперник родился 12 февраля 1473 года в Торуне. Я поискал и узнал, что это была столица польской Пруссии. Его отец, богатый булочник, умер, когда Копернику было десять лет. Встает вопрос: стала ли безвременная кончина отца причиной, заставившей его погрузиться в тайны Вселенной? В корне пересмотреть всю космогонию своего времени? Какое другое одиночество могло бы побудить человека вопрошать бесконечное небо? Я недалек от мысли, что и у Коперника были свои страхи. По крайней мере, это у нас с ним общее.

Впоследствии его усыновил дядя, не кто иной, как епископ Краковский… Какая ирония, когда знаешь, что именно Церковь долгое время выступала его главным и непримиримым противником! И действительно, в истории труды Коперника положили начало противостоянию науки и религии… Я вижу в этом нечто важное. Я вижу человека, который кончиком пальца прикоснулся к частице истины, чем поставил в великое затруднение своих современников, — ведь он усомнился в системе верований — а следовательно, и власти — имущего класса… Но не будем увлекаться. Не я открыл, что Земля вращается вокруг Солнца. Я отклонился от темы.

Как бы то ни было, усыновление позволило Копернику получить прекрасное образование. Он учился на факультете свободных искусств Краковского университета. Затем дядя назначил его каноником Фромборка. На этом посту он занимался скорее финансовыми, чем религиозными вопросами.

В дальнейшем он отправляется в Италию, в Болонский университет, для изучения церковного права, медицины и астрономии. Здесь он встречается с Доменико Марией ди Новарой, одним из первых ученых, поставивших под сомнение геоцентрическую систему, доктрину, принятую в то время всем христианским миром, по которой Земля — центр Вселенной. Коперник живет в доме своего профессора, который и заразил его собственной страстью к астрономии. Вместе они наблюдают затмение Альдебарана Луной, которое происходило 9 марта 1497 года.

В 1500 году Николай Коперник становится профессором математики в Риме, где он также читает несколько примечательных лекций по астрономии. Затем он уезжает в Падую, чтобы изучать медицину. Попутно я отметил, что в том же университете веком позже преподавал некто Галилей… Одновременно Коперник получает степень доктора церковного права. После чего возвращается в Польшу, чтобы выполнять обязанности каноника.

Занимаясь делами управления и медицинской практикой, он никогда не прекращал свои астрономические изыскания и посвятил семь лет жизни созданию «De Hypothesibus Mortuum Coelestium a se Contitutis Commentariolus»,[3] астрономического трактата, уже тогда сформулировавшего основы гелиоцентризма, но опубликованного лишь в XIX веке!