О чем книга рубиной синдром петрушки
Роман Дины Рубиной «Синдром Петрушки» завершает трилогию книг так называемой «двоящейся реальности». Сюда относятся «Почерк Леонардо» и «Белая голубка Кордовы». Все три романа читаются на одном дыхании, но сегодня речь пойдет о последнем из них, который создала замечательная писательница Рубина Дина. Книга «Синдром Петрушки» сама по себе вызывает противоречивые чувства, она неоднозначна по своей сути. Порой нельзя найти двух одинаковых мнений об этом удивительном творении настоящего мастера. История кукольника Петра Уксусова и его любимой девушки Лизы потрясает, завораживает, удивляет, вызывает море эмоций. Одной из самых ярких писателей настоящего времени является Дина Рубина.
«Синдром Петрушки». Краткое содержание. Начало
Первая встреча Петра и Лизы произошла еще в детстве. Восьмилетний мальчуган был просто очарован зрелищем, которое открылось его взору: в коляске сидела прекрасная маленькая девочка, похожая на произведение искусства. Он увидел в ней потрясающую прелестную куколку, которую ему тут же захотелось унести с собой. Так он и поступил: уже через несколько минут бежал со всех ног домой, прижимая к груди маленькое беззащитное существо. Он захотел сделать ее своей собственностью, чтобы никто никогда не смог отнять ее у него.
Петя и Лиза росли вместе. Дети дружно играли, но в этих играх руководил всегда мальчик. Он стал для девочки наставником, советчиком, отцом и матерью. Лиза с детства привыкла воспринимать его как неотъемлемую часть себя, и потому не могла представить своей жизни без него. Ее самостоятельность, индивидуальность были с самого начала отданы во власть этого странного юноши, который не осознавал своей силы и могущества. Какую замечательную историю создала Дина Рубина — «Синдром Петрушки»! Краткое содержание передает основные вехи драматического повествования.
Учеба у Казимира Матвеевича
Петя познакомился с настоящим кукольником в начальных классах школы. Тогда же ему впервые открылась вся красота и прелесть этой работы. Он узнал, что кукла по-настоящему оживает только в руках мастера, а до тех пор остается просто игрушкой, бесполезной вещью. Его завораживал этот необыкновенный мир, в который он был готов погрузиться полностью и без остатка.
Учеба у Казимира Матвеевича не была легкой, но это время маленький Петр запомнил как самое выдающееся в своей жизни. Он учился понимать настроение куклы, ее внутренний мир, характерные особенности. И позже старался все это воспроизводить на своих марионетках. Какую же драматическую книгу написала Дина Рубина — «Синдром Петрушки»! Краткое содержание показывает все этапы взросления настоящего художника.
Танец с Лизой
Самой главной своей куклой Петр считал возлюбленную. Лиза стала его смыслом жизни, и относиться к ней иначе он просто не мог. Его выступление с молодой прекрасной девушкой с огненно-рыжими волосами имело ошеломительный успех. Публика аплодировала и неоднократно просила повторения. Идея пришла к нему неожиданно: он вдруг явственно увидел в своем воображении, как изящество и хрупкость его маленькой супруги могли вписаться в представление. На сцене она отныне играла куклу, совершенно не догадываясь о том, что ею и являлась.
Создание Эллис
Когда Лиза начинает страдать психическими расстройствами, Петр отвозит ее в клинику. Однако ему нужно продолжать выступления, чтобы безбедно существовать и в дальнейшем вместе с женой. И тогда он решает сделать копию Лизы – куклу, которая перед публикой полностью заменит первую.
Создание Эллис стало переломным моментом в их с Лизой отношениях. Тонкую палитру чувств героев смогла передать в своем романе Дина Рубина «Синдром Петрушки». Краткое содержание показывает внутренний мир персонажей. Но лучше, конечно, прочитать приозведение в оригинале. Поистине большим мастером слова является писательница Дина Рубина.
«Синдром Петрушки»: отзывы
Читать эту книгу просто и сложно одновременно. Требуется определенная зрелость души, чтобы суметь пропускать через себя неоднозначные явления и достаточно безоценочно к ним относиться. Отзывы о книге различные: одни в восторге, другим она непонятна.
Таким образом, «Синдром Петрушки» Дины Рубиной – это больше, чем просто история любви. Произведение настолько многослойное и глубокое, что не сразу удается разгадать все его тайны. Книга захватывает с самого начала и не отпускает до конца.
Источник
Сюжет действа, судя по визгливым выкрикам кукол и ответному смеху в зале, был веселый и назидательный, но Петя видел, что куклы прикидываются и что сами они, их тайная жизнь гораздо значительнее того, что на ширме происходит.
Если что-то не вполне съедобное завернуть в красивую обертку, станет ли оно настоящей конфеткой?
Ладно, усложним задачу, чтобы ответ не казался очевидным. Что если этого несъедобного всего 10 граммов, оно залито сверху толстым слоем качественного швейцарского шоколада и посыпано вкусными орешками, тогда как?
С романом Рубиной у меня именно такая моральная проблема. В нём есть толстый вкусный слой, многое собой прикрывающий и чем-то, безусловно, ценный, но в самой глубине, подо всей аппетитной маскировкой, скрывается абсолютно несъедобный для меня жанр — классическая российская чернуха.
Противоположности, как известно, притягиваются, а если кто-то слишком круто заберет вправо, то рискует оказаться слева — провернётся.
Поэтому последующие вкусности будут в отзыве соседствовать с неаппетитностями. Свет и Тьма, битва Бобра с Козлом и всё такое.
Вкусное номер раз — мир кукол и кукловодов
Главный герой книги, Пётр Уксусов, он же Мартын, он же Петрушка, с детства занимается куклами. Он их мастерит, он их «водит» по сцене во время спектаклей и уличных выступлений, он ими живет. В 8 лет судьба сводит его с увлеченным кукольником, который за несколько лет обучает его основам ремесла. Подробные описания изготовления реквизита и работы с ним (в т.ч. за ширмой провинциального театра) прилагаются.
Похоже, Рубина немало времени потратила на сбор материала — текст изобилует массой интересных деталей, которые простому человеку просто неизвестны. Кукол я люблю, сама когда-то шила и понимаю, что действо это в чём-то действительно почти мистическое, поэтому читать было очень интересно.
Осторожно — неаппетитность! Большое количество узкоспециализированных подробностей наверняка кому-то может показаться скучным.
Кадр из сериала «Синдром Петрушки» (2015). В главной роли — Евгений Миронов
Вкусное номер два — волшебные описания природы и городских ландшафтов
Изобилующее флешбэками действие романа происходит попеременно в Иерусалиме и Праге, на Сахалине и во Львове. Для каждого города Рубина находит потрясающе живые, ароматные слова, рисующие превосходную картинку описываемого ею места. Читая её строки, хочется вскочить с дивана, снять с карточки последние деньги, наскоро покидать в чемодан самое необходимое и, не откладывая, рвануть Туда, бродить по тем самым улочкам, разглядывать те самые здания, искать на стенах те самые изображения и барельефы.
… заваленная снегом, волшебно освещенная гроздьями театральных фонарей Прага — это особый жанр: смесь балета со сновидением в сопровождении стойкого запаха жареных шпикачек.
Осторожно — неаппетитность! Когда автор примерно в том же стиле начинает описывать людей, их речь и события, получается нечто не вполне адекватное реальности (даже особой, кукольной, какую нам тут выстраивают на протяжении всех четырех сотен страниц текста). Более того, в такие моменты Рубина опасно приближается к стилю повествования Макса Фрая, а там уже, простите, не сочная речь, а полнейшее словоблудие.
Кадр из сериала «Синдром Петрушки». В роли Лизы — Чулпан Хаматова
Вкусное номер три — сложные, неоднозначные персонажи
Будущий кукольник Петя в 8 лет утащил из коляски годовалую девочку с огненными волосами, решив, что она будет его главной куклой. Многие годы они с Лизой растворялись друг в друге и мучили(сь) одновременно, неистовствовали и вынужденно разлучались, рожали и хоронили ребенка, любили и ненавидели. Не умели только одного — жить самодостаточно, вне рамок собственного кукольного мира.
Картина с каждой стороны дополняется несколькими красочными штрихами. У Пети — львовская бабушка, а у Лизы — покончившая с собой мать и невесть с чего пустившаяся в бега тётка. Драчливый инвалид-отец и похотливый мудак, женщины-терпилы и женщины, попытавшиеся взять судьбу в свои руки, семейные тайны и фамильные предания, легенды о Холокосте и еврейских проклятиях, бытовуха израильской психиатрички и российского полунищенского существования — вброшенных авторов в это густое варево ингредиентов хватило бы и на несколько романов.
Осторожно — неаппетитность! По мере чтения, с увеличением числа наворотов семейных трагедий, отлично начинавшаяся история всё больше скатывается в нарочитый, закрученный на потребу публике фарс. Да, «кукольность» (читай — театральность) всего показанного здесь неоднократно подчеркивается, но финал при таком замахе оставляет неприлично много вопросов. Гора родила мышь, а истерзанные души главных героев успокоились как-то уж слишком мелочно и неожиданно.
Кукла Корчмарь играет в сюжете не последнюю роль. Он тоже трикстер
Вкусное номер четыре — всеохватная идея трикстера
Не, не, он не плохой и не хороший. Не ест живы и не ест мартвы! Он такой персонаж… Мораль и честь — это не про него. Понимаешь, он — ТРИКСТЕР! Это такое вечное существо из подземного мира. Он плут, разрушитель… Все ему дозволено: и с неба, и из-под жеми. И ему много тысёнц лят.
Трикстеры тут повсюду — в них играют, ими играют, они играют. Все тут не просто люди-куклы, но и плуты-обманщики. Раздают обещания и тут же их нарушают, ищут себе послушных марионеток и сами с радостью ими же и становятся.
Осторожно — неаппетитность! От градуса экспрессии всей этой братии порой становится неуютно. Даже у самой фарсовой кукольной истории, кажется, должна быть идея и/ или мораль. Здесь финал рушит любые предположения относительно понимания произошедшего. Свести всё к сложным взаимоотношениям двоих псевдовлюбленных людей (настоящей любовью такое назвать, увы, невозможно), повторюсь, выглядит слишком просто. Сладкое и обоюдное схождение с ума? Нет уж, увольте!
Фото взято с сайта ruskino.ru
Вкусное номер пять — камео автора
Когда главный герой отправляется за консультацией к некому профессору Ратту, тот весело сообщает, что «на днях подарил одной писательнице эпиграф для ее нового романа о сумасшедшем кукольнике». Приведенные им слова совпадают с эпиграфом «Синдрома Петрушки».
Профессор гордится собственной находкой, «если, конечно, дама не испаскудит своим романом мой чудесный эпиграф».
Осторожно — неаппетитность! И снова возникает мысль о фарсе. Идея тщательно выстроенного в формате кукольного представления повествования разбивается от столь грубого столкновения с реальным миром. Да, это забавно. Но стоило ли втягивать себя внутрь текста, если это помешало восприятию? Не попахивает ли такое «искусство ради искусства» самолюбованием?
Мне и сейчас при каждой встрече хочется сразу всучить ему в руки какую-нибудь куклу, чтобы вместо отчужденной маски увидеть его настоящее лицо.
Приятного вам шелеста страниц!
Источник
Писатель Дина Рубина привезла из Израиля в Россию свой новый роман «Синдром Петрушки».
Он — заключительная часть трилогии, в которую вошли романы «Почерк Леонардо» и «Белая голубка Кордовы». На следующий день после своего приезда Дина Ильинична ответила на вопросы обозревателя «РГ».
Меня утомляет занудная литература
Российская газета: Многие мои знакомые предпочитают ваши ранние произведения. А меня задела именно последняя трилогия. Хотя я слышала и такое мнение, мол, в этих книгах появилось что-то голливудское. Например, в «Белой голубке Кордовы» погони, выстрелы…
Рубина: Бог ты мой, люди пережили двадцать лет сплошной стрельбы, убийств, «разборок» и погонь на улицах российских городов, а все туда же: «Голливуд!». Да Голливуд по сравнению с российскими криминальными реалиями кажется детским садом. Младшей группой. Не говоря уже о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов восемьдесят населения — все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего, читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга — детектив, Голливуд, и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом — одно из необходимых качеств профессионального литератора. Сюжет — это ведь орудие, при помощи которого писатель овладевает вниманием читателя. И либо писатель владеет этим орудием, либо нет.
Еще что касается голливудских «стрелялок». Ритм жизни современного человека, событийная плотность его устремлений настолько повысились в последние годы, что не замечать это со стороны писателя просто глупо, преступно и халатно. И потом, это правда: чем дальше я живу, тем больше меня увлекает человек действия. Я становлюсь старше, больше понимаю в жизни, лучше вижу типажи и характеры людей. Не говоря уже о том, что я откровенно люблю яркие характеры. Терпеть не могу бесконечные, безадресные, беспочвенные копания в себе. Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест.
У Петрушки лунные глаза
РГ: Вы печатаетесь уже 40 лет. На вашем официальном сайте — 40 книг. Я понимаю, что это условно, это издания…
Рубина: Только за время моего сотрудничества с издательством «ЭКСМО» вышло порядка двух с половиной миллионов экземпляров моих книг. Переиздают постоянно.
РГ: Вопрос о другом — вы пишете много. И еще часто в интервью говорите, что не раскрыта одна тема, другая… Но как вам удается настолько глубоко проникать в профессию, в характер персонажа? Ведь это быстро не делается.
Рубина: Я пишу и в самом деле очень медленно. Давайте с вами произведем арифметический подсчет. Я работаю часов по 14 в день.
РГ: В пять утра встаете…
Рубина: Да, конечно. И иногда поднимаюсь из-за компьютера в 11 вечера. Я могу, конечно, встать из-за «станка», пить кофе, пообедать и раз 10 нагнуться, чтобы еще хоть как-то держаться, — позвоночник трещит уже по швам.
При этом в день у меня выходят в среднем два абзаца. Если повезет, то — страница. После чего я ее, естественно, переписываю много раз. Уже под конец, когда несет волна и работаешь более активно, бывает ослепительно удачный день, когда получаются две страницы. Путем арифметического подсчета (хотя я и арифметика — это понятия несовместимые, как гений и злодейство) приходим к выводу: если, например, роман «Почерк Леонардо» насчитывает 450 страниц, то это значит, что в компьютерном варианте он был 190 страниц. Вот они — полтора года тяжелого, мучительного, напряженного труда. Это ведь не только писание текста, но и бесконечная переписка с циркачами, оптиками, инженерами, погружение в изучение цирковой жизни. Езда в Монреаль в Цирк дю Солей… Или в случае с «Белой голубкой Кордовы» — подробнейшее изучение мира живописи. Я — дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с «Синдромом Петрушки» их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что, когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть. Потом я выкидываю роман из головы, точно так же, как и языки, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы.
РГ: Как должен писатель работать с информацией? Вы не тонете в море фактов?
Рубина: Тону. Это мучительные несколько месяцев, когда я отбираю информацию. Но потом все складывается. Это же не просто так: а напишу-ка роман. Нет! Сначала возникает характер. Потом долго ищешь герою место на этой земле.
РГ: А кто кого ведет — вы героя или он вас?
Рубина: По-разному бывает. Захар Кордовин — он несся впереди меня, тащил сюжет, и я просто «тормозила на поворотах», потому что он такое вытворял! Такая мощная личность. Мы сразу влюбились друг в друга. Я чувствовала тепло, от него идущее, чувствовала, что просто влюблена в этого мужика.
А вот герой «Петрушки», Петя, — он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто — не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман — вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку — Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла. Он не реагировал.
А у меня есть приятельница — астролог. И я написала ей, что не могу встретиться, тяжело идет работа. Она ответила: «Диночка, у вас очень тяжелый герой, очень сложный человек. У него зеленая аура. Покормите его чем-нибудь зеленым». Я спрашиваю «как это?». Она отвечает: «Съешьте огурец». Я посмеялась, конечно. А потом дело сдвинулось, и в конце я стала остро его чувствовать. Трагическая личность. Хотя никто в этой книге и не умирает.
Чтение — время писательской гимнастики
РГ: Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски, тонко чувствуя все нюансы языка?
Рубина: Это сложная тема. В любой другой стране я, будучи в языковом отношении довольно хватким человеком, начинаю разговаривать сразу со всеми, кто под руку попадется…Просто приставать к людям, носителям языка. Если попадаю, скажем, в Италию на две недели с разговорником в руках, то к концу этого времени уже начинаю худо-бедно общаться с людьми.
РГ: Это, кстати, видно и из ваших книг…
Рубина: …точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе — стыдно сказать — и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании, словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.
И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время — а у меня его просто нет, потому что чтение — это время писательской гимнастики, — посвящено русскому языку. Это — моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер «корячиться», пока, наконец, не вспыхиваю и не кричу: «Переведи ему, я устала!»
РГ: Русский язык меняется. Но вы часто бываете в России. Успеваете впитать изменения?
Рубина: Я приезжаю раз в несколько месяцев, а то и раз в год. Где уж тут «впитывать». К тому же я — не сторонник внедрения в ткань литературы быстро вспыхивающих и неизвестно как долго сохраняющихся в языке слов. Тем более — в ткань авторской речи.
Другое дело — прямая речь. Тут я могу использовать любое услышанное слово. В конце концов, есть Интернет. Да и Израиль плотно связан с Россией — на улицах у нас повсюду слышна русская речь.
Есть, конечно, сложности. И я не знаю, как с ними бороться и надо ли их преодолевать. Потому что один из наиболее частых комплиментов, которые мне приходится слышать, касается моего языка. Возможно, потому, что он сохранился в рамках правильной речи так называемого «интеллигентного человека» советских времен?
РГ: Вы себя все-таки считаете российским писателем?
Рубина: Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я — русский писатель, это дело другое. Я — носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.
Литература не поддается обозначениям
РГ: Раньше исследователи проводили такую грань: существует русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны. А сейчас говорят, что этой грани нет, а есть единая литература.
Рубина: Все это не так безусловно… Понимаете, ведь существуют не только языковые параметры литературы, но и тематические, мировоззренческие. И все это сложно, взаимосвязано и взаимопроницаемо. Считаясь кем-то русским писателем, я в то же время являюсь и писателем еврейским. И по интересу к теме, к истории народа, корней и так далее. Любое деление и обозначение мне кажется непродуктивным. Подлинная литература этому не поддается. Она все время ускользает от этого. И язык тоже не поддается.
РГ: А пол поддается? Мужская и женская литература?
Рубина: Ненавижу! Меня трясет, когда я слышу что-то о «женской литературе». В последнее время я уже научилась как-то себя сдерживать. Но раньше как человек эмоциональный просто выгоняла людей, которые мне говорили, например, что я — родоначальник женской прозы.
РГ: Именно потому, что такие разговоры идут, я и задаю этот вопрос. Как только всплывают имена Рубина, Улицкая, сразу возникает тема женской прозы.
Рубина: В литературе существует только одно — дарование. И больше ничего нет. Даже темы. Какой роман можно назвать более женским, чем «Анна Каренина»? Такая трагедия женской судьбы в России XIX века. И столько отдано Толстым изучению психологии женщины, ее драмы, смерти, родам… Сейчас бы, наверное, Толстого назвали женским писателем!
Писатель может быть кем угодно. Флобер говорил: «Мадам Бовари — это я». Что мне делать, если два героя моих последних романов — Захар Кордовин в «Белой голубке Кордовы» и Петр в «Синдроме Петрушки» — два мужика совершенно разной психологии и поведения? Один называет себя «женским человеком», потому что легко влюбляется, любит женское общество, тонко понимает женскую психологию. А другой? Погруженный в пространство своей единственной любви настолько, что даже свою самую выдающуюся куклу делает копией своей жены. Он идет на кощунственный поступок, потому что существует только в колее пространства безумной трагической любви к единственной женщине.
Опасность заражения интонацией
РГ: Вы — лауреат «Большой книги» 2007 года, из чего, по моему разумению, должны много читать современную русскую литературу. Но, как я поняла, предпочитаете классическую.
Рубина: Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов — классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает…
Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то — нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных «наушниках» и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая «струя эфира». Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского… И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.
блиц-опрос
РГ: Во всех книгах трилогии русский «бэкграунд» персонажей особо трогает нашего читателя. Как вам самой кажется: он действительно выписан вами сильнее или это наше, местное восприятие?
Рубина: Нет, это действительно мощное русское прошлое автора, никуда от него не деться: наша юность, наши боли, любови наши…
РГ: Как точнее определить, что именно связывает все три книги. Как вы определяете для себя?
Рубина: Я не определяю: я — чувствую. Конечно, во многих интервью я называю как-то то зыбкое, что связывает три романа, но ведь настоящей литературе прямолинейное называние вредит. Как можно обозначить это стремление заглянуть за край, эту попытку проникновения в иной мир, будь то зеркала, шедевры живописи или куклы?
РГ: Я слышала, что по вашей трилогии собираются снять сериал.
Рубина: Сейчас я веду переговоры по поводу экранизации каждого из трех романов. Все пока на ранних стадиях. И сериалы будут сняты — если все сложится — по каждому роману. При всем том, что они названы трилогией, там разные герои, судьбы и истории.
Источник