Миронова синдром настасьи филипповны скачать бесплатно

Стол за неимением места был накрыт а-ля фуршет. Некоторые журналисты, проявив стойкость и профессионализм, уехали в свои редакции. Когда толпа немного поредела, Даня все-таки пробился к Нине.

— Даня! — Ее красивые, удлиненные к вискам глаза светились счастьем. — Половина успеха — это твоя заслуга. Если бы не ты… — Всегда чуткая к чужим настроениям, Нина заметила, что ему не до поздравлений, и сразу поняла, что у него на душе. — Нет ее, милый, она сразу уехала. Юля не любит толкучки.

— А ты не могла бы дать мне ее телефон? — попросил Даня.

— Да я-то могла бы, но пусть она сама тебе скажет. Так будет лучше, поверь мне.

— А она будет завтра?

— Конечно, будет! — успокоила его Нина. — Завтра будет такой же показ, только без всей этой тусовки, — добавила она, понизив голос. — Завтра у нас будут закупщики. Публика тоже будет, но, слава богу, не вип. Ты придешь?

— Обязательно! — с жаром пообещал Даня. — Вообще-то система может работать сама, но оператор непременно нужен: вдруг человеческий фактор засбоит? Ну, мало ли, вдруг споткнется кто-нибудь или опоздает?

— Не дай бог, — покачала головой Нина. — Но тебе не обязательно приходить самому. Ты же говорил, что найдешь нам оператора.

— Найду, — подтвердил он. — Но завтра лучше я сам.

Ему хотелось увидеть Юлю. Хотелось понять, что творится за этим непроницаемым фасадом. Да нет, просто увидеть ее еще раз.

«Своей высокой цели со временем добьюсь…»

Глава 2

Юля была внучкой фестиваля. Первый московский фестиваль молодежи и студентов ошеломил всю столицу, да и всю страну тоже. Казалось, границы рухнули. Без идеологии не обошлось, но было и подлинное братство, было ощущение свободы, веселья, беспечного, бесшабашного счастья. Все делали друг другу подарки, все готовы были поделиться последним. Габриель Гарсия Маркес с юмором вспоминал, как стоял в вагоне электрички с открытыми окнами и какая-то девушка бросила ему в окно свой велосипед. Неслыханно щедрый подарок — велосипеды в России в 1957 году были редки и дороги, — но она чуть не убила его этим велосипедом. А уж сколько девушек рассталось во время фестиваля со своей девичьей честью, невозможно было подсчитать даже приблизительно.

Но фестиваль мелькнул зарницей, пришло время пожинать плоды. Мать Юли родилась первого мая 1958 года. В тот год в апреле — мае в Москве появилось на свет немало детишек с темной кожей. Их называли детьми Международного фестиваля молодежи и студентов. Чувство самоотверженного братства и всеобщего праздника испарилось. Многие из этих детей оказывались в детских домах: их легкомысленные московские мамаши не желали взваливать на себя такую обузу. Так получилось и с Юлиной мамой. Отца она не знала, матери тоже. До восемнадцати лет она не знала иной жизни, кроме детдомовской. Эта жизнь никому не показалась бы раем, но для темнокожей девочки она обернулась адом кромешным.

Маленькие дети не чувствуют расовых различий и, если им не мешать, спокойно играют вместе. Зато они очень чутко улавливают настроения взрослых. К темнокожей девочке детдомовские воспитатели относились не так, как к другим детям, и она очень скоро поняла, что она изгой, хотя и не знала еще этого слова.

Воспитатели и нянечки обсуждали ее вслух прямо при ней, словно она была глухой. Обсуждали ее кожу, ее умственное развитие, ее скрытые до поры до времени болезни и пороки. Другие дети стали ее жестоко дразнить, а ей и пожаловаться было некому. Ее открыто обижали, даже били, и никто из воспитателей не думал за нее вступаться. Она научилась давать сдачи, но она была одна, а их было много, и они очень скоро познали сладость безнаказанной травли.

В детдоме было голодно. Кормили очень однообразно, чаще всего давали водянистое, комковатое картофельное пюре и гречневую кашу с молоком. Она терпеть не могла гречневую кашу, ее тошнило от молока. Другие дети норовили плюнуть ей в тарелку или подбросить таракана. Частенько ей вообще приходилось оставаться без ужина. Как все детдомовские, она научилась прятать еду в рукаве и даже за щекой. Но в 1963 году, когда ей было пять лет, даже хлеба стало мало. Хлеб привозили клеклый, сырой, а иногда не привозили вовсе.

Детдом снабжался по остаточному принципу. Воровали все кому не лень. На обед подавали жидкий бульон, где одна вермишелина догоняла другую, а на дне тарелки лежала несъедобная куриная лапка или, в лучшем случае, куриная шейка, но темнокожей девочке шейка, считавшаяся лакомством, почти никогда не доставалась. Все остальные части курицы уносили домой повара, завхоз, воспитатели, директор. Чувство голода стало для нее привычным… Вот только привыкнуть к нему было невозможно.

Бывало, в детдом приходили люди, чтобы кого-нибудь усыновить. Все дети мечтали, что вот в один прекрасный день за ними придет мама. Все, кроме темнокожей девочки. Она знала, что за ней никто не придет, что она никому не нужна: ей это объяснили прямым текстом. Поэтому, когда в детдоме появлялись усыновители, она одна стояла спокойно и наблюдала, как чужие тети и дяди бесцеремонно заглядывают в лица детям, выбирая кого посимпатичнее. Ее всегда пропускали, и она никого не ждала.

Иногда кое-кому из детей, чаще мальчикам, удавалось сбежать из детского дома, но почти всех со временем находили и возвращали назад. Или переводили в другой детдом. Во всяком случае, так объясняли остальным. Среди детей ходили всякие туманные слухи о том, что это неправда, что можно сбежать так, чтобы не нашли. Темнокожая девочка ни разу не попыталась сбежать, хотя ей очень хотелось. Вопреки всем тем гадостям, что говорили о ней взрослые, она отнюдь не была умственно отсталой и прекрасно понимала: ей с ее темной кожей нигде не спрятаться.

Ей говорили, что она появилась на свет, потому что «не было резины». Смысла этого выражения она в детстве не понимала, но когда ей объяснили, что к чему, спросила:

— А другие?

Две воспитательницы, вздумавшие на досуге ее просветить, страшно возмутились: да как она смеет равнять себя с другими? Правда, по зрелом размышлении они вынуждены были признать, что эта сопля черномазая, в сущности, права. Все люди появились на свет, потому что не было резины. Даже они сами, не то что детдомовские дети. Но это их ни капельки не смягчило, не заставило отнестись добрее к темнокожей девочке. Ей отвесили подзатыльник и велели не умничать. Мала еще. И вообще…

Она часто думала о смерти, но не так, как думают другие дети, воображающие, что вот они умрут, и тогда все начнут по ним плакать, а они будут лежать тихо-тихо и слушать. И втайне злорадствовать. Ей хотелось исчезнуть, провалиться, сделать что-то такое, чтобы не быть, хотя слова «самоубийство» она тоже не знала. Ее называли скверной, дрянной, грязной, и она верила, что она и вправду скверная, дрянная, грязная. Как она могла не верить? Она же не знала ничего, ей не с чем было сравнивать.