Гудков л идеологема врага враги как массовый синдром

Как уже говорилось выше, идентификация и разделение людей являются необходимым условием группообразования и формирования социальной структуры. Поэтому в диаде «мы — группа» — «они — группа» («свой» — «чужой»), по сути, нет никаких парадоксов. Общество состоит из первичных и вторичных, больших и малых социальных групп, и «свой» может быть очень и не очень близким человеком, а «чужой» — необязательно «недругом» или «врагом». Кроме того, существует огромное количество индивидов и групп, которых мы не в состоянии точно идентифицировать.

Следовательно, когда диада взаимного восприятия не имеет жестких критериев противопоставления, т.е. предполагает различные промежуточные состояния (например, «чужой», «другой», «не свой» и т.д.), то оснований для негативного восприятия сторонами друг друга вроде бы и нет. И даже в состоянии непосредственного противоборства во взаимном восприятии конфликтующих сторон, кроме крайней позиции «друг — враг», существует множество промежуточных состояний. Так, применительно к теории производственного конфликта есть, например, выбор между такими понятиями, как «противник» и «оппонент» с явным предпочтением последнему.

По мнению Ф.М. Бородкина и Н.М. Коряка, «стороны, сталкивающиеся в конфликте, неправомерно было бы называть противниками, поскольку этот термин несет большую эмоциональную нагрузку — в реальных конфликтах сталкивающиеся между собой стороны далеко не всегда ощущают себя противниками, не всегда находятся во враждебных отношениях. Поэтому для обозначения участников конфликта мы выбрали термин “оппоненты”»1.

Можно согласиться с авторами названной книги в том, что термин «оппонент» в наибольшей степени соответствует производственному конфликту. Но все же необходимо заметить, что тот или иной термин выбирается не в зависимости от того, в какой сфере происходит конфликт, а от конфликтной установки сторон, стадии развития конфликта, формы противоборства и применяемых в нем методов и средств.

К сожалению, из-за дефицита толерантности в российском обществе (и не только) нередко человека, имеющего иное мнение, мы воспринимаем как врага. Это, в частности, показали дебаты в российском информационном поле (2014—2015) по поводу событий на Украине. Так, если в ходе публичной дискуссии человек высказывал отличную от доминирующей точку зрения на происходящие события, то он нередко общественным мнением идентифицировался как враг. Поэтому существует насущная потребность четкого определения и разграничения таких однопорядковых, но не идентичных понятий, как «враг», «недруг», «противник», «оппонент» и др.

Оппонент (лат. opponens — возражающий) — лицо, имеющее противоположное мнение и выступающее с критикой в споре. Следовательно, с оппонентом можно вести диалог: отстаивать свое мнение, уточнять позиции сторон, учитывать взаимные претензии, находить компромиссы и даже обоюдовыгодные соглашения. Безусловно, лучше иметь дело с оппонентом, чем с врагом. Но с конфликтологической точки зрения переход от восприятия «враг» к восприятию «оппонент», по нашему мнению, является резким и не всегда возможным, иными словами, в этой диаде не хватает еще одного промежуточного понятия (звена) — «противник». Тогда диада превращается в триаду типа «враг — противник — оппонент», и переход от вражды к диалогу становится менее парадоксальным.

Противник — от коренного слова против, т.е. расположенный напротив кого-то, чего-то; выступающий (действующий) против кого-то, чего-то. Слово «противник» в русском языке имеет несколько сходных значений: 1) человек, относящийся враждебно или негативно (отрицательно) к другому; 2) человек, стремящийся победить другого (соперник); 3) неприятель, враг1.

Но противник может быть, а может и не быть врагом. Из этого следует, что с противником можно конкурировать, соревноваться, бороться, сражаться, т.е. доказывать свою правоту, свое преимущество в чем-либо. Наконец, противника можно победить и подчинить себе, враг же, как правило, подлежит уничтожению.

Недруг — человек, который не является вашим другом. С этимологической точки зрения «не друг» обозначает нейтральную позицию в системе взаимных отношений, так как он и не друг, и не враг, и не противник. Достаточно точно такую «не дружескую» систему отношений описал Владимир Высоцкий в одной из своих песен: «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так…». Но у Высоцкого «не друг» состоит из двух слов. Если же мы говорим

«недруг» одним словом, то это уже звучит как недоброжелатель, например: «Наши недруги желают нам погибели». Важно также, в каком контексте произносится слово «недруг». Но в любом случае недруг не является непосредственным врагом и с ним можно налаживать отношения, но быть начеку.

Другой — это человек, не похожий на нас. Он другой по каким-то социокультурным и иным критериям оценки. Поэтому при встрече с «другим» мы испытываем беспокойство и неопределенность. Если «другой» оказался в компании «наших», то мы уже не можем быть до конца откровенными в своих суждениях и оценках, так как не можем доверить «другому» то, что доверяем «своим». И даже более близкое познание «другого» не может полностью снять различий между ним и «своими».

По мнению Льва Гудкова, «“другой” близок к семантике “маргинал”, но отличается от него тем, что этот персонаж почти всегда полупосторонний или временный, периодически возникающий актор. Его функция — указать изнутри, т.е. в ценностной перспективе общепринятых значений группы на культурные границы “мы — группы”, зоны “своих”, пределы “наших”»[1].

Если функция «другого» состоит в определении зоны «своих», то более близкое его познание необязательно способствует уменьшению инаковости между «своими» и «другим». В этой связи Ивэр Нойманн пишет: «Методологически соблазнительно было бы думать, что более близкое знакомство уменьшает степень инаковости и отчуждения, но, тем не менее, это предположение попросту ошибочно. Эмпирически оно опровергается работой сотен антропологов. …Поскольку проблемой при разграничении являются не “объективные” культурные различия, а способы активизации символов, становящихся частью капитала идентичности данного человеческого коллектива… Любое различие, сколь угодно мелкое, может получить политическое значение и служить для разграничения идентичностей…»[2].

Следовательно, в политическом плане причиной разграничения между «своими» и «другим» может стать любое, даже самое мелкое различие. И даже рост знаний о «другом» не препятствует такому разграничению. Поэтому целенаправленное разграничение близких по своим ментальным качествам людей по принципу «мы» — «другие» может стать исходной точкой для возникновения (возбуждения) между ними враждебных отношений. Например, идеологи украинского национализма всячески подчеркивают отличие украинцев от русских, стремясь найти лишь то, что нас может разъединить, при этом они демонстративно не замечают всего того, что нас объединяло (объединяет) на протяжении многих веков.

Чужой — это уже идентифицированный «другой». Но если «другой», в ходе его идентификации, по каким-то критериям, может стать «своим», то «чужой» «своим» не может быть по определению. Чужого нельзя пускать в дом, с ним нельзя иметь серьезных отношений. Родители не разрешают своему ребенку вступать в разговор с чужими и принимать от них гостинцы, так как они ассоциируются с опасностью и возможным злом. К «чужим» у нас совсем иные отношения, чем к «своими». В отношении с «чужими» действует принцип: что положено «своим», не положено «чужим».

«Чужой», прежде всего, обозначает внешние границы «своих». Благодаря «чужим» мы можем определять пределы идентичности своей социальной группы. По мнению Льва Гудкова, «“чужим” действующий может быть только по отношению к закрытым группам, куда доступ очень жестко регулируется или просто закрыт: в качестве барьеров могут служить расовые или этнические предрассудки и нормы, накладывающие известные запреты на поведение, этноконфессиональные границы, социальные барьеры между кастами или сословиями — короче, любые аскриптивные или близкие к ним по жесткости социальные определения»[3].

Весьма сложная ситуация возникла в странах Евросоюза осенью 2015 г. в связи с наплывом беженцев из разоренных США и НАТО стран Ближнего Востока и Северной Африки. Часть стран (в основном Германия) относились к беженцам как к «другим», которые в ходе их адаптации могут стать «своими». Но большинство стран Евросоюза отнеслись к беженцам как к «чужим» и не желали видеть их на своей территории.

Среди «своих» всегда существует равенство определенных возможностей. Например, за «своего» можно выйти замуж (жениться), а за «чужого» нельзя, так как он из другой социальной группы (нации, расы, касты, религии, социального слоя).

Нередко дихотомия «свой — чужой» целенаправленно используется правящим классом для поиска внешнего врага с целью сглаживания классовых противоречий внутри страны и (или) отвлечения народных масс от проблем, вызванных неэффективным государственным управлением[4]. Ярким примером такой внешней и внутренней политики может служить политика пришедшего к власти в результате государственного переворота (февраль 2014) националистического режима на Украине. Конфронтация с Россией для киевского режима, по сути, стала «спасительной соломинкой», позволяющей удерживать власть в стране, запугивая свой народ внешней угрозой со стороны России.

Дихотомия «свой — чужой» является одним из вариантов дихотомии «мы — они» и может быть предварительной стадией развития отношений к дихотомии «друг — враг».

Враг — это актор (явление), представляющий собой реальную или мнимую угрозу самому существованию индивида, группы, социума, носитель антигуманных свойств и качеств. Поэтому «враг» связан с такими понятиями и явлениями, как «война», «агрессия», «насилие», «страх», «горе», «уничтожение». «Смертельная опасность, исходящая от врага, — по мнению Л. Гудкова, — является важнейшим признаком этих смысловых или риторических конструкций. Этим враг отличается от других, хотя и близких персонажей символического театра…»[5].

Следовательно, важнейшим признаком идентификации врага является исходящая от него смертельная угроза человеку, группе, социуму.

Следующим отличительным признаком врага является его дегуманизация — наделение врага различными негативными свойствами и качествами. Так, известный исследователь психологии агрессии Л. Берковец подчеркивает различие между инструментальной агрессией, при которой нападение обусловлено в основном стремлением к достижению определенной цели, и враждебной агрессией, при которой основной целью является нанесение вреда или уничтожение жертвы[6]. Поэтому враг ассоциируется со злом, ненавистью, агрессией, коварством, насилием, смертью и прочими негативными эмоциями. Поэтому дегуманизация актора реальной или мнимой опасности является следующим основанием идентификации врага.

Понятие «враг» ассоциируется с такими однокоренными словами, как вражда — недоброжелательные и неприязненные отношения и действия; враждебный — исполненный вражды, неприязни, стремящийся причинить вред. Слово «враг» также имеет несколько следующих значений: 1) тот, кто находится в состоянии вражды, борьбы с кем-то, чем-то; противник, недруг; 2) военный противник, неприятель; 3) тот, кто приносит зло, вред[7].

Итак, краткий анализ основных исследуемых понятий показывает, что во взаимодействии сторон существует богатый арсенал возможных вариантов взаимного восприятия (друг, недруг, оппонент, противник, враг и др.). При этом важно, чтобы выбранный вариант отношения сторон соответствовал сложившейся ситуации и отвечал интересам и целям субъектов взаимодействия.